– А потом им, как тебе, юными вдовами маяться? – рассердилась Растоцкая. – Вот я за Андрюшу вышла, когда оба молодыми были. И как живем хорошо, душа в душу!

Теперь приотстал Тоннер – заныло правое колено. Остановился, поразмял, заодно и прикинул: к чему бы? Как у ревматиков боли в суставе предсказывали перемену погоды, правое колено Тоннера предвещало любимую работу. Нет, не осмотр чьих-нибудь гланд и даже не роды! Колено чувствовало загодя только труп, нуждавшийся в немедленном тоннеровском вскрытии. Илья Андреевич служил на кафедре акушерства и патологоанатомии своей alma mater – Медико-хирургической академии. Входило в моду рожать с участием солидного доктора, а не по-старинному, с бабкой-повитухой; это обеспечивало Тоннеру финансовое благополучие. А возлюбленной «музой» доктора была патологоанатомия, вернее, судебная медицина. Втайне от всех он трудился над первым российским судебно-медицинским атласом.

– Я забыла, а господина, что приотстал, как зовут? Замечательные у него бакенбарды! – спросила тем временем Суховская, которой нравились мужчины с буйной растительностью.

Тоннер уже почти догнал процессию, и потому Федор Максимович смутился. Доктор все понял сам и представился повторно:

– Илья Андреевич Тоннер, доктор из Петербурга.

– Вы доктор? – переспросила Суховская низким томным голосом. – Ах! Я уже чувствую себя больной!

Тоннер растерялся и тут же получил второй недвусмысленный призыв:

– Не сомневаюсь, ваши пациентки от вас без ума!

Илья Андреевич ответил иронично:

– Большинство из них, сударыня, не только без ума, но и без остальных признаков жизни – обычно я исследую мертвые тела.

– Зачем покойникам доктор? – удивилась Растоцкая.

Роос, давно любовавшийся вдовой, решился сделать комплимент:

– Мадам, вы напоминаете мне рубенсовских женщин.

– Федор Максимович, переведите же, – уловив приятные нотки в голосе американца, потребовала Суховская. – Не владею языками. Матушка неграмотна была – в осьмнадцатом веке науки не требовались, – наняла мне француза-гувернера, по-русски был ни бум-бум. Учил меня, учил, а оказался грек. Так что и французского не знаю, и греческий позабыла – поговорить-то не с кем.

Терлецкий, видно, не знал, кто такой Рубенс, и перевел слова Рооса так:

– Вы напомнили ему женщин из Рубенса. – И высказал догадку: – Это его родной город.

Деликатный Тоннер не решился поправить, и комплимент этнографа пропал зря. Одна Вера Алексеевна ужаснулась:

– Что? В этом Рубенсе такие крупные женщины и столь щупленькие мужчины? Чудные они, американцы!

Въехали в парк Северских. Завидев слева на поляне поросший пожелтевшей травой холмик, Тоннер спросил у Растоцкого:

– Это что, могила?

– Да, – ответил Андрей Петрович, – Кати Северской, племянницы князя.

– Почему не на кладбище? – удивился Илья Андреевич.

– Как? Вы про Северских ничего не знаете? – снова обрадовалась Растоцкая.

Доктор помотал головой.

– Так я расскажу, – попыталась опередить подругу Суховская. – Носовка – не родовое их имение. Родовое у них в Нижегородской было…

– Как всегда, все путаешь, – не сдалась Вера Алексеевна. – В Рязанской, только вот Василий Васильевич его проиграл. А Носовку Екатерина Вторая его сводному брату подарила на свадьбу.

– Да не брату, – возмутилась Ольга Митрофановна, – а его невесте, своей любимой фрейлине. И кучу бриллиантов дала в придачу.

– Звали ее Ольга Юсуфова, – быстро уточнила Растоцкая. – Те Северские, не в пример нынешним, широко жили, балы на всю округу закатывали, с соседями дружили.

– Пока жена в очередных родах не померла, – использовала маленькую паузу в речи подруги Суховская. – Деток больно любили, хотели побольше, а те все умирали.

– Не все! Одна выжила. Катя! – обрадованно уточнила Растоцкая, указав на могилку.

– Александр Васильевич, брат нынешнего князя, сам воспитанием и образованием дочери занимался. Кабы не война…

– Такой герой! К армии примкнуть не успел, так из своих мужиков отряд собрал, в хвост и в гриву французов бил.

– А девочка? Тоже в отряде была? – спросил Терлецкий.

– Девочку к Анне Михайловне отправил, к мачехе, нынешний Василий Васильевич тогдашнему Александру Васильевичу сводный брат, – пояснила Суховская. – Но французы нашего героя поймали и повесили.

– А Катя, как узнала, умом тронулась. Врачи лечили-лечили, потом девочку в монастырь повезли, вдруг святое слово поможет…

Вера Алексеевна закончить не успела. Самое интересное Ольга Митрофановна даже не сказала, выкрикнула:

– А Катя с колокольни выкинулась!

– Самоубийц не хоронят на освященной земле, потому бедную девочку здесь и закопали, – смахнула слезу платочком Вера Алексеевна.

Растоцкий покачал головой:

– Загадочная история. Гроб на похоронах не вскрывали. Сказывали, разбилась в лепешку.

Отец Алексей, местный священник, пару часов назад обвенчавший молодых, зычным голосом прочел небольшую молитву. Проголодавшиеся гости торопливо перекрестились и с видимым удовольствием уселись за праздничный стол.

– Господин доктор, – спросила Тоннера Суховская, – вы старовер?

– Нет, мадам, – учтиво ответил тот.

– А почему не по-нашему крест кладете? – Помещица пыталась поразумней разместить на огромном платье маленькую салфеточку.

– Я – католик. Мой отец – француз, во время революции бежал в Россию, – пояснил Тоннер.

– А, католиков знаю! Верят в папу римского!

– Нет, что вы! В Иисуса Христа! Но несколько иначе, чем вы.

– А зачем? – удивилась Ольга Митрофановна. – Зачем иначе, если можно как все? И в аду гореть не придется!

– Мне грозит ад? – делано испугался Тоннер.

– Как же! – изумилась Суховская. – Отец Алексей говорит: всех неправославных – прямо туда!

– Значит, буду гореть в приятной компании! Вся моя семья – католики: дедушка, родители, братья, сестры.

– Какой вы семьянин! – восхитилась Суховская.

Стол установили покоем в центральной комнате господского дома. Шторы задернули, но все равно было необыкновенно светло: свет множества свечей, вставленных в разномастные канделябры, отражался от зеркал, украшавших стены, от блестящих серебряных подносов и от бесчисленного множества бокалов – пятидесяти гостям под каждый напиток. Искусно разбросанные лепестки роз, астр и ноготков украшали ослепительно-белую скатерть, а на накрахмаленных до хруста салфетках были вышиты инициалы хозяев.

Супружеская чета заняла центральное место. Генерала, как наипочетнейшего гостя (такого звания никто из гостей не имел), посадили рядом с молодой.

«Новоиспеченная» княгиня Северская очаровала Павла Павловича еще в церкви, а после вручения подарка Веригин понял, что в нее влюблен!

Молодые супруги принимали поздравления незадолго до обеда посреди портика, украшавшего парадный вход усадьбы. Генерал дарил свою табакерку одним из первых.

– Вы армейский друг Василия Васильевича? – поинтересовалась Элизабет. Она говорила по-русски почти правильно, но чуткое ухо стоявшего неподалеку Тоннера уловило акцент, причем не французский.

– Нет, сударыня, – ответил Веригин. – Знакомы несколько часов. Провидению было угодно, чтобы восемь путешественников попали сегодня на вашу свадьбу: на тракте сгорел мост, а князь милостиво нас приютил и пригласил на торжество.

– Как сгорел мост? – Княгиня продолжала улыбаться, но лицо ее приняло озабоченное выражение. – Это правда, любимый?

– Да, ма шер.

– Отчего не сообщили мне?

– Мон ами, неужто в такой день вам есть дело до какого-то моста?

– Базиль, – назвала она князя на французский манер, – надеюсь, вы не забыли распорядиться о починке?

– Не успел, в церковь торопился, – раздраженно ответил Северский.

– Это же минутное дело! Но не беда, сейчас все исправим! – Княгиня махнула рукой, и тут же, словно из воздуха, материализовался ее управляющий. – Павел Игнатьевич, пошлите Ерошку к Никите Соленому, старосте в Красном. Пусть отправит тамошних мужиков чинить мост. Бревна и доски пусть возьмут, что на новую мельницу заготовлены. Да… И чтоб факелы прихватили – ремонт надо сегодня закончить.