Д'Артаньян поблагодарил учтивым жестом.
Поль де Гонди удалился, отвешивая как бы в рассеянности налево и направо поклоны, замечая, однако, при этом все, что желал заметить, сопровождаемый ропотом восхищения, который был тогда похож на легкий ветерок, но переродился в бурю пять лет спустя.
Читатель вправе спросить, отчего столь выдающийся политик интересовался столь непримечательными девушками, едва вышедшими к тому же из пеленок… Все оттого, что девушки неизбежно созреют, впитают в себя страсти и станут, быть может, со временем подлеском в лесах будущей фронды.
XXIX. САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ – ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ (продолжение)
Стоило Полю де Гонди удалиться, как внимание переключилось на д'Артаньяна.
Для юных девушек офицер мушкетеров – редкостный зверь, в особенности, если будучи еще сравнительно молодым, он причастен к высокой политике Франции и свыкся с могучими оленями ее истории и непредсказуемыми ланями ее легенд.
Но д'Артаньян сумел уйти от вопросов, как от града навязчивой картечи и ускользнул от роя юных существ, вернувшихся под присмотром господина Менажа к своему обычному щебету.
Мушкетеру удалось укрыться в оконной нише, где он обнаружил Мари. Хорошо известно, что оконные ниши изобретены для политиков и для влюбленных. Политики устраивают там оперы, где превозносят глубину чувств, влюбленные – под взмахи ресниц и пожатия рук – дуэты.
У Мари при взгляде на д'Артаньяна все то же легкомыслие смешалось все с той же серьезностью.
– Случается вам подолгу размышлять, мой дорогой шевалье?
– Случается, мадмуазель.
– А я размышлять не люблю.
– Отчего же?
– Оттого, что мне нравится жить в тюрьме.
– Да, ко какая связь между размышлением и тюрьмой?
– Размышляя, вы без устали ходите по кругу все в том же тюремном дворе, который зовется нашим мозгом.
– Если мозг – это двор, то где ж тогда сама тюрьма?
– Тесная камера, где едва повернешься. Она называется душой.
– Остается еще сердце.
– О, сердце, это совсем иное!
– С чем же вы его сравните?
– Откуда мне почерпнуть сравнение? Война? Цветы? География?..
– Ну, скажем, война. Это особа, с которой я встречаюсь чаще всего.
– Прекрасно. Сердце – это кавалерийская атака.
– Какова ж ее цель?
– Выиграть сражение.
– Против кого ж это сражение?
– Против вас, дорогой д'Артаньян, против вас, который, как мне кажется, ничего не понимает.
– Против меня?
– Против тебя.
И Мари надула губки, но сделала это так своенравно и в то же время так нежно, что сама же первая расхохоталась.
– Д'Артаньян, вы любите меня всерьез, я не слепая.
– Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь, я никогда не осмеливался вам перечить, тем более сейчас, после того, что вы сказали.
Д'Артаньян говорил так почтительно, что Мари вновь прыснула со смеху.
– Ага! Вот он, ваш недостаток!
– Какой, мадмуазель?
– А тот, что вы не смеете мне перечить. Вы говорите мне о любви, если вообще о ней говорите, с невероятной почтительностью. Кто я такая, в конце концов?
– Вы… Д'Артаньян приготовился с обнаженной шпагой броситься в атаку, но остановился как вкопанный. Неожиданно на его пути встали бастионы. Этими бастионами были глаза девушки.
– Кто я такая?
– Молчу, мадмуазель. Д'Артаньян понурил голову.
– Да, да. Я Мари де Рабютен‑Шанталь, мне шестнадцать лет, волосы с рыжеватым отливом, и я либо на суше, либо на море, я не на небесах, д'Артаньян. Нечего считать меня ангелом и тем более какой‑то такой персоной. Меня не следует принимать всерьез.
– Мадмуазель, поскольку вы изволите думать, что я вас люблю и поскольку это вам не по душе, я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оскорблять вас своим чувством.
– Меня надо любить! Я желаю этого, д'Артаньян! Но меня следует любить так, как я того заслуживаю, то есть капельку меньше. Поглядите на себя, поглядите на меня. Очнитесь. Такой воин, как вы, и такая девушка, как я?
И Мари подарила ему одну из своих улыбок. Овеществленные впоследствии на бумаге, они произвели на мир потрясающее впечатление.
– Я чувствую, что всегда буду далек от вас, всегда у подножья стен.
Мари помотала головой.
– Д'Артаньян, д'Артаньян, мне следует преподать вам два‑три урока.
– Я буду учиться вечно, мадмуазель. Начните сейчас!
– Вот первый из них, мой шевалье, и вы повторите его сегодня на сон грядущий. Вы меня слышите?
– Я вас слышу, но мадмуазель дю Колино дю Валь слышит вас, по‑моему, тоже
– Оставим это пока, д'Артаньян. Учтите, любовь – чувство не слишком серьезное.
Мари приблизилась к мушкетеру. Взяла его руки в свои. Заглянула ему в глаза. Улыбнулась.
Жюли дю Колино дю Валь сжала крепче кулаки, и ногти вонзились в ее ладони.
XXX. ДВА ПОСЛАНИЯ
Д'Артаньян стремительно шел по направлению к своей гостинице. Мари только что сказала ему все и вместе с тем ничего не сказала.
Его неотступно преследовала одна и та же мысль: она знала о его любви и, если это не было насмешкой, она поместила его в драгоценном ларчике своего сердца, заботливо прикрыв батистовым платочком.
Д'Артаньян считал в молодости, что будет сражен вихрями свинца и погребен под грудами земли – место последнего упокоения многих воинов.
Он вовеки не помышлял о ларчике под батистом.
Значение его имени, даже не для него самого, человека простого, а для потомков, которые льнут ухом к прошлому, не представлялось ему чем‑то существенным. Отзвук, который льстит самолюбию и смущает, но не более этого.
Размышления д'Артаньяна были прерваны суетой у входа в его гостиницу, там сновали какие‑то люди.
Все крутилось и вращалось вокруг мужчины благородной наружности с красивым лицом кастильца и зычным голосом, этот мужчина возлежал на устланных подушками носилках.
Два негра‑великана со скрещенными на груди руками бесстрастно замерли за спиной своего господина.
А тот распоряжался насчет ужина, и его приказы привели в ужасное затруднение служанок прекрасной Мадлен.
– Затем вы возьмете вот эту серебряную кастрюлю, бросите туда крупицу соли, вы слышите, крупицу, и сварите в ней яйцо. Не забудьте добавить столовую ложку амоктильяндского вина. Потом сделайте телячью вырезку размером… О, мой дорогой д'Артаньян! Вы застаете меня за работой…
И Пелиссон де Пелиссар раскрыл объятия.
– Вы видите всего лишь половину вашего друга, но эта половина любит вас не меньше, чем любило все остальное. Ведь главное пока сохранилось, правда? Мозг для математики, руки для чертежа и сердце для дружбы. О чем еще мечтать?
– У вас все в порядке, дорогой Пелиссар, вы мыслитель и ученый, но для бедного солдата вроде меня, ноги должны…
–Я разрешил и эту проблему Поглядите, вот два негра.
– Весьма внушительны.
– Это суданские князья, взятые в плен арабами и проданные в рабство. У них один‑единственный недостаток: путаные имена. Я перекрестил их на свой лад. Вот сейчас я вам продемонстрирую…
И Пелиссон де Пелиссар сделал знак.
–‑ Нога № 1.
Один из негров стал рядом с носилками.
– Нога № 2.
То же самое сделал другой.
– Вперед.
Носилки и в самом деле пришли в движение вместе со столом, уже накрытым для пострадавшего от взрыва воина.
– Окажите мне честь, д'Артаньян, разделите со мной трапезу. Только вам придется сделать то же самое, что славный Ла Фолен делал с покойным кардиналом: вы съедите большую часть, оставив мне самую малость.
Д'Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит.
– Мой дорогой друг, – заметил Пелиссон, – паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая‑то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться.
Д'Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом.
– Позаботиться, – продолжал тот, – а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстроится из‑за каких‑то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я‑то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из‑за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр.
