Как‑то утром Пелиссон осведомился, отчего это он всю ночь слышал шуршание бумаги.

Д'Артаньян ничего не ответил, но поскольку он уже мог, пользуясь палочкой, ходить по комнате, то решил отыскать другой тайник для писем и нашел его.

Попытайся наш мушкетер поговорить с Пелиссоном де Пелиссаром начистоту, он получил бы более дельный совет. В донжуанском списке этого человека значилось четырнадцать герцогинь, одна из которых была настоящей, дуэнья одной принцессы, сто баронесс, одна неаполитанская маркиза, две ганзейские банкирши, шесть белошвеек, двадцать четыре кухарки, одна пастушка – из уважения к своему пращуру, сто сорок одна погонщица гусей – из любви к жирной гусиной печени – и одиннадцать романисток, в том числе мадмуазель де Скюдери.

Впрочем, любовь не была тяжким бременем для Пелиссона. Он никак не мог разобраться, что толкает женщин в его объятья. Повздыхав, он сделал один единственный вывод: все женщины одержимы какой‑то особой манией. То, что их вовремя не лечили, было ему весьма кстати.

Это насчет Пелиссона де Пеллисара.

Остаются еще Планше и Ла Фон.

После того, как хозяин был ранен, Планше раскис. Он понял, каково человеку, когда какой‑нибудь член ему отказал. Он даже склонен был простить свою жену за двух ее кузенов, которых недавно придушил.

Глотнув на море и в Риме приключений, Планше возжелал вернуться к себе домой и сказать: «Сними‑ка с меня, жена, сапоги, да зафаршируй индейку».

Но вернемся к основному блюду, иначе говоря – к Ла Фону.

Мы пока что мало сказали об этой мрачной личности.

Ла Фон, как нам это уже известно, был деятельным посланцем сатаны. Насилие и грабеж представлялись ему пустяками. Утоляя порочные наклонности, он не ведал преград. Он скорее был готов умереть, чем соблюсти добропорядочность хотя бы в течение одного часа.

Добродетель, как хорошо известно читателю, довольствуется скудной пищей: ломоть хлеба, случайный плод, наконец, трюфель – этого ей вполне достаточно.

Порок, напротив, ненасытен. И самая привычная для него пища – деньги.

И потому Ла Фон вечно нуждался в деньгах. И поскольку последние шесть месяцев он вел в Риме спокойное существование, его неистовая фантазия рисовала ему Париж в качестве огромного чана, где женщины варятся в сахаре. Зачерпнуть черпаком оттуда было его величайшим желанием.

От этого желания вздувалась голова и скрючивались пальцы, что привело к преступным деяниям Но Л а Фон не был обыкновенным мерзавцем. Будучи последние десять лет доверенным лицом столь блистательного дипломата своей эпохи как Пелиссон де Пелиссар, Ла Фон не мог не проникнуть в суть вещей и знал шахматную доску политической Европы не хуже Оксенштирны в Швеции и Оливареса в Испании.

Его глаза вспыхнули странным пламенем, когда однажды ночью его хозяин, опившись компотом из ревеня, заговорил вдруг во сне и произнес отчетливую фразу.

Час спустя Ла Фон нахлобучил шляпу, завернулся в черный плащ, вскочил на лучшую из буланых лошадей Пелиссона, вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, и галопом покинул Рим, направив свой путь в Париж.

XXI. КАК ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, КОТОРЫЙ НЕ ЛЕТАЕТ, ПРЕВРАЩАЕТСЯ В КАТАТЕЛЬНЫЙ, КОТОРЫЙ КАТИТСЯ

Как все возлюбленные, д'Артаньян проснулся в четыре утра. Час он размышлял, затем продремал до семи.

Его вырвал из забытья Пелиссон де Пелиссар.

Пеллисон вставал обычно очень рано – давняя привычка любовников, которые страшатся то возвращения мужа, то разочарования, вызванного видом возлюбленной в момент пробуждения.

На нем был отороченный мехом просторный узорчатый халат. Лицо застыло в трагической маске. В каждой руке он сжимал по пистолету.

– Этот для вас, д'Артаньян. Этот для меня. Умрем вместе.

Д'Артаньян внимательно посмотрел на своего друга.

– Да, умрем вместе, ибо мы обесчещены, – повторил Пелиссон.

–  В такую рань?

–  Да, в такую рань, – выдавил из себя Пелиссон с ужасающим вздохом.

–  Положите пистолеты и объясните в чем дело.

–  Договор.

–  Понятно. Что с ним случилось?

–  Он ускакал.

–  Мой дорогой Пелиссон, договорам в зеленых папках редко случается отправляться ночью в дорогу, не предупредив хозяев.

–  Да, но у нее была лошадь.

–  Какая?

–  Моя лучшая лошадь. Кобыла Клеопатра.

–  Тогда дело серьезное.

–  Кто же похитил договор? Кто скачет на моей кобыле?

–  Ясное дело, ни вы, ни я. Вы слишком дорожите своей кобылой, а я едва держусь на ногах. Это Ла Фон.

–  Ваш наперсник, ваш серый кардинал?

–  Увы!

И от нового вздоха Пелиссона де Пелиссара завибрировали расставленные в комнате вазы.

– Выходит, он его нашел? ‑Да.

– Однако тайник был превосходный.

– Великолепный.

– Что он сделает с договором? Пелиссон исторг стон.

– Он его пропьет.

– Вы полагаете?

– Он способен на это.

Мгновение д'Артаньян пребывал в неподвижности: голова покоится на подушке, глаза прикрыты.

– Д'Артаньян, одно из двух: или вы нашли выход из положения, или я кончаю с собой.

– Мой дорогой друг, мне очень не хочется видеть вас без признаков жизни, в крови, у моих ног, и потому я предпочитаю идею.

– Вы настоящий друг.

– Нет, настоящий эгоист, поскольку нуждаюсь в вас, пока еще не стал на ноги.

– Мы оба не тверды на ногах, не забывайте…

– А я скажу вам так: давайте забудем об этом.

– Забыть? Но на каком основании?

– Представьте, что мы поймали вашего Ла Фона.

– Если это удастся, я вытряхну из него сердце и разорву на две половины, одну брошу крысам, другую…

– Представьте всего лишь, что мы прибыли в Париж одновременно с ним.

– Тем лучше. Я потребую у кардинала, чтоб его колесовали. Кардинал слишком ценит меня как друга, он не откажет.

– Да, но прежде надо прибыть в Париж.

– Д'Артаньян, ваше хладнокровие меня ужасает. У вас есть еще какая‑нибудь идея?

– Совершенно очевидно, что мы не в состоянии ехать ни верхом, ни в карете, иначе наши кости развалятся.

– Не сомневаюсь.

– Каков же выход?

– Это зависит от вас, дорогой д'Артаньян, или, вернее, от вашей идеи.

– Напротив, все зависит от вас, дорогой Пелиссон.

– От меня?

– Да, от вас и от вашего летательного аппарата. В глазах Пелиссона было смятение.

– Но ведь вы знаете: машина великолепная, однако она пока не летает.

– Это вы мне уже сообщали. Но для инженера вашего уровня…

– Изобретателя, изобретателя! Не инженера.

– Объясните, пожалуйста, разницу.

– Надеюсь, вам понятно, что я не могу забивать свою голову расчетами и портить себе руку отверткой.

– Разумеется.

– Я предоставляю это моим физикам, механикам, чертежникам, моим химикам, моим астрономам…

– У вас столько помощников?

– Да, в Оверни. Я даю им идею, и эти люди претворяют ее в жизнь.

– Я помню, вы излагали мне основной принцип.

– О, он очень прост. В моих копях добывают любопытный минерал, от него нагревается все, что расположено поблизости.

– Необычный жар, вы говорили…

– Такой жар, что у моих физиков сгорели руки. Пришлось выписать из Парижа новых.

– И с помощью этого минерала вы научились вращать два огромных колеса.

– О да, их вращает температура.

– Но аппарат не взлетает.

– Увы! Впрочем, он рассчитан на изрядный вес.

– Вес?.. Но с какой целью?

– Чтоб при подъеме сбросить балласт. Вот представьте: аппарат поднимает с земли шесть тысяч фунтов, но будет проще, если в воздухе он удержит всего три тысячи.

– Разрешите сделать вам предложение.

– Буду очень признателен.

– Осмотрим ваш аппарат.

И они отправились в мастерскую. Пелиссон – опираясь на д'Артаньяна, д'Артаньян – на Планше.

В окружении деревянных подмостков там высился летательный аппарат.

Он был двенадцать футов в вышину, сорок в длину и имел вид судна с двумя гигантскими колесами по бокам. Колеса были усеяны ячеями, задача которых заключалась в том, чтобы, втянув в себя воздух, тотчас отбросить его в противоположном направлении, как это делают иные рыбы в воде.