– Мир другого рода – это тот мир, который устанавливает спокойствие между народами, и вы своего рода мастер этого мира, ваше величество. Если Господь даст мне еще несколько мгновений жизни, у меня будут добрые вести для французского короля.
Оба на минуту задумались – чета старых единомышленников, привыкших браниться друг с другом: бывалый и нетребовательный солдат и фаворит пятидесяти семи лет – старая упряжка, которая вытащила Францию с грязного проселка на столбовую дорогу истории. Молчание нарушил голос певца: подслащенный розмарином, он звучал у подножия замка:
У красотки Камбале Захватило дух от гнева «Дева!» – слышится во мгле, Повторяют: «Дева! Дева!» Оскорбляют зрелый век. Дядя – сильный человек, Он не даст остаться девой!
Мадам Камбале была любимой племянницей кардинала, для которой четыре года назад он купил Эгильонское герцогство. Из‑за этого герцогства и из‑за букета, который его преосвященство отцеплял порой от ее корсажа, доброжелательному дядюшке приписывались самые низменные поползновения.
– До чего обнаглели эти южане! – заметил король, довольный тем, что мог перейти к более нейтральной теме, к тому же, подобно всем слабым, но деспотическим натурам, он был падок до разговоров на амурные темы.
– О сир, все это уже устарело.
– Как бы то ни было, песенки я предпочитаю заговорам. Не кажется ли вам, мой кузен, что мы слишком преуспели во всякого рода грандиозных начинаниях? Может, следует быть осмотрительнее? Большой аппетит – это не всегда полный желудок.
Вместо ответа Ришелье воздел к небесам источенные болезнью руки:
– Усилие изнуряет, но наш труд еще не окончен. В этом «наш» таилась скромность агрессора.
– Впрочем, я как будто жалуюсь, а между тем, путь, проделанный вашим величеством, длиннее. Меня перенесли всего лишь с этажа на этаж, в то время как вы приехали из Нарбонна. Ваш визит для меня – милость, а я осмеливаюсь просить у вас еще об одной милости. Кардинал, просящий милости, – это орел, стучащийся клювом в дверь овчарни.
– Чего вы желаете, мой кузен? Я уже написал королеве, чтоб дофин и герцог Анжуйский присоединились к вам. Я покидаю вас, но присутствие моих детей докажет, что моя семья видит в вас своего защитника.
– Не в этом дело, сир, хотя, разумеется, это великая милость. Мне удалось выяснить, что один офицер из числа ваших мушкетеров, человек мне известный, сопровождает вас. Мне бы хотелось заполучить его на ограниченное время.
– Он ваш! – воскликнул Людовик XIII, который, помятуя о своей слабости к Сен‑Мару, уже приготовился к жертвам. – Вам нужен верный человек, чтоб охранять ваших узников до Парижа.
Король сделал ударение на «ваших».
– Нет, сир, дело не в государственном правосудии, оно всегда относится к прошлому, меня же интересует будущее. Я не сомневался в согласии вашего величества. Я полагаю, этот офицер у вас под рукой.
– И каково имя мушкетера, в котором нуждается Франция?
– О, сир, – небрежно обронил Ришелье, – пустяки, обыкновенный дворянин. Кажется его зовут д'Артаньян.
III. ШАТОНЕФ‑ДЮ‑ПАП 1636 ГОДА, КОТОРЫМ ИНТЕРЕСОВАЛСЯ ГОСПОДИН МЮЛО
Вот уже примерно час некое лицо, по повадкам дворянин, рассматривало, теряя терпение, стены маленькой каморки тарасконского замка.
На дворянине красовался мундир мушкетера. Рисунки были нацарапаны на каменной поверхности стен, их единственной темой являлись морские путешествия последнего столетия.
Было очевидно, что мушкетер предпочитал пыль дорог пене морских волн, потому что интерес к рисункам был непродолжителен. Он вышел в соседнюю комнату, где некто, судя по виду слуга церкви, откупоривал с благоговейным видом бутыль за бутылью.
– Тысяча чертей! – заговорил мушкетер. – Его преосвященство затащил меня сюда, словно кошку, с которой собираются содрать шкуру. Но если он желает угостить меня обедом, то учтите: бульоном я не удовлетворюсь. Бульон хорош для умерщвления плоти, а всадник должен доказать своей лошади, что у него есть чресла.
Дегустатор, не отвечая, попросил молчания – жест, одинаковый во всех языках: губы складывают трубочкой и к ним прижимают указательный палец. Заинтригованный офицер сделал несколько шагов вперед.
– Слишком много суеты, господин д'Артаньян, слишком много шума. Вино скисает. Как вы полагаете, чем я занят?
– Чем вы заняты?
– Вот именно.
– Я полагаю, господин Мюло, что вы опорожнили все шесть бутылок в одиночку, не пожелав приобщить меня к этому делу.
– Господин д'Артаньян, я занимаюсь исследованием.
– Вот как!
– Поймите меня правильно. Мы прошли Бургундию с севера на юг. Благодатный край, он столь мил моему сердцу. Но обратили ли вы внимание на одну вещь?
– А точнее?
– Карета его преосвященства, когда он путешествует в карете, скорее летит, чем катится. Носилки, когда он совершает путь в носилках, тащат с легкостью двадцать четыре солдата. Что из этого следует?
– Да, именно, что следует?
– Что следует, господин д'Артаньян? Двадцать четыре здоровенных бородатых парня поднимают монсеньера как перышко. Никаких остановок для обеда и для дегустации вин.
– Вы великий ученый, господин Мюло.
– А в окрестностях Нарбонна мы плетемся еле‑еле. Что прикажете делать в окрестностях Нарбонна ученому человеку? Это неясно… В то время как здесь…
– Да, здесь?
– Здесь все ясно. Здесь надо освободить обширные погреба, чтоб поместить туда изменников. Да сжалится над нами Господь! И здесь, – господин Мюло повысил голос на целую октаву, – мы всего в десяти лье от Шатонеф‑дюПап. Отличнейшее вино, господин д'Артаньян.
– Здесь есть и вино Эрмитажа[2]…
– Монашеское вино.
– Одно – как блондинка, другое – как брюнетка… Оно прогрето солнцем.
– Вино придворного аббатства…
– Ле Сен‑Пере.
– Священное вино.
– Однако, прежде всего, Шатонеф. Сильнейшее вино. Оно наполняет вашу оболочку и можно благоухать дворянством на целое лье вокруг. Вы будете пить его совсем не так, как пьют иные вина в Париже, жеманясь при каждом глотке. Нет, это вино, как поток, оно зовет «вперед!» стоит лишь открыть ему вход в глотку. Понаблюдайте‑ка, вот оно стоит на ступеньках дворца в образе пришельца. На нем восхитительные штаны гранатового цвета, от сапог исходит благоухание виноградника. Чем ближе вы с ним познакомитесь, тем скорее поймете: ваш собеседник знает, что такое жизнь. Обратите внимание, как свободно льется его речь, как сверкает оттенками. Вы чувствуете: вот оно, трепетание языка и дрожание пера на его шляпе.
Приканчивая бутыль, которую он комментировал, Мюло заявил:
– Шатонеф‑дю‑Пап 1636 года.
– Год, отмеченный поражением.
– Заметьте, годы поражения всегда благоприятствуют виноделию.
Мюло приблизился к д'Артаньяну.
– Скажу по секрету: я не буду досадовать, если кардинал откажется от осады Перпиньяна. Небольшая победа в Каталони – и наше анжуйское прогоркло.
– Да, но вспомните малагу сорок второго! Или херес того же года!
– Господин д'Артаньян, позвольте вам вернуть комплимент: вы глубокий философ, поскольку не упускаете из виду оборотную сторону медали.
Как раз в это мгновение появился господин Ла Фолен. Пока он ведет д'Артаньяна к кардиналу, расскажем в двух словах о господине Мюло. Мюло был духовником кардинала, не делавшего, кстати, различия между своими слугами и своими кошками. Он зло шутил над одними и поглаживал других, вот и все. Однажды, когда Мюло стал в чем‑то оправдываться, Ришелье обрушился на него в раздражении:
– Вы ни во что не верите, даже в Бога!
– Как?! – воскликнул Мюло.
– А очень просто. Как вы можете сегодня уверять меня в своей вере, если вчера, на исповеди, вы мне признались, что не верите в Бога!
Мюло искал в напитках виноградных лоз особого утешения. В иные, не обремененные занятиями дни ему доводилось снять пробу с двадцати бутылок, просмаковать с дюжину кувшинов, откупорить и опорожнить не менее четырех других вместилищ отборнейшего вина с целью не утратить вкуса к напиткам. Совершаемые к вящей славе Господней великие труды кардинала давали господину Мюло досуг для этого.
