– Это нельзя отвечать, – серьезно объяснил мне мальчик.

– Понятно. А я Лика. Я работаю в журнале и на радио, ты можешь меня услышать…

– Вы точно не воруете детей? – спросил мальчик.

– Точно, – я изо всех сил постаралась ответить так, чтобы мальчик мне поверил.

– Вот и они всегда так говорят, что они не бандиты…

Я достала свое журналистское удостоверение.

– Вот, веришь?

– А вы меня в машину не будете сажать? И увозить?

– Нет, у моей машины дядя Паша проколол колесо.

– За что? – поинтересовался мальчик.

– За то, что я когда-то смеялась над ним.

Мальчик немного подумал:

– Да, за это можно проколоть колесо.

Я вздохнула – что ж, даже ребенок согласен, что я когда-то была неправа, посмеявшись над слабым Павликом.

– Ты куда сейчас идешь? – Я улыбнулась мальчику. – И как тебя все-таки зовут?

– Зовут Женя… – Он тоже вздохнул. – Евгений Апухтин. Я иду домой. Но я специально иду долгой дорогой…

– Почему?

– Потому что у нас в подъезде свет не горит. – Мальчик быстро взглянул на меня. – Я не боюсь! Но просто…

– А хочешь, мы пойдем куда-нибудь с тобой поедим? Я хочу есть, а есть одна не люблю…

Я немного лукавила – есть одна я привыкла. Но мне очень не хотелось возвращаться сейчас домой и сидеть там одной, глядя на погибшую строманту. И еще я понимала, что поступаю несколько странно и неправильно с точки зрения ОБЖ – обеспечения безопасности жизнедеятельности, чужих детей в особенности, – не уверена, что родители Евгения Апухтина меня похвалят за это…

– А тебя дома кто-то ждет?

– Нет, – опять вздохнул Женя. – Мои родители уехали кататься на лыжах в горы, а я ночую сейчас у соседей. Но я только вечером к ним прихожу, когда диван раскладывают…

Я удивилась – куда же в апреле нужно поехать, чтобы покататься на лыжах, есть, конечно, такие места на земле, где-то очень далеко…

В ближайшем встретившемся нам ресторане Женя заказал себе большую тарелку спагетти (я настоятельно просила его не скромничать), а сама я так зримо видела перед собой большой нежный кусок телятины, как будто его представлял кто-то другой, а не я… Я даже подумала, не Женя ли мечтает впиться зубами в сочное мясо, и спросила его:

– А мяса не хочешь? Жареного, с соусом каким-нибудь…

Женя вздрогнул:

– Я не ем мяса.

– Совсем?

Он с ужасом помотал головой, но я могла бы не спрашивать. Я уже чувствовала это ужасное отвращение, видела перед собой кошмарную разодранную плоть, с жилами, кровью, грязную, с прилипшими короткими толстыми волосками, чувствовала тошнотворный запах тления…

Я помахала рукой официанту, чтобы он вернулся:

– Не надо мяса. Мне… лепешку какую-нибудь принесите…

– С сыром? – вежливо улыбнулся официант.

Я подозрительно посмотрела на Женю. Он невозмутимо продолжал разглядывать потолок, с которого спускались прозрачные светильники на длинных шнурах. Никакой ужасающей картины у меня внутри не возникло – ни густого запаха сыроварни, ни падающих в сычужную закваску мелких животных, водящихся в хозяйстве, ни хруста, с которым они прокручиваются вместе с будущим сыром в большом автоматизированном чане…

– Да, с сыром. И… салат.

– Без лука! – тут же встрял мальчик, и я прямо отшатнулась от как будто ударившего мне в нос сильного, невыносимо противного запаха лукового перегара. Ну да, если лучком заедать водочку…

– Дядя Сережа любит лук? – негромко спросила я Женю.

– Любит, – спокойно ответил мальчик, по-детски ничуть не удивившись моей догадке. Ведь если это знает он, почему бы этого не знать и мне? – А я ненавижу.

– Я уже поняла…

– Вы все понимаете сразу, да? – уточнил тем не менее Женя. – Как моя бабушка. Только она не в Москве живет. До нее триста шестьдесят километров надо ехать. Меня на каникулы к ней отвезут.

– А… бабушка все понимает? – осторожно спросила я.

– Да, – кивнул Женя. – Когда я прошлым летом залез в шкаф, чтобы посмотреть, как включается балерина в бутылке, она там вертится… и случайно дверца отвалилась у шкафчика, бабушка сразу поняла, что я просто хотел балерину посмотреть.

– Понятно.

Жаль, а я-то уж было подумала, что с бабушкой Жени Апухтина можно поговорить на тему моих странных и не всегда приятных ви´дений.

Я проводила мальчика домой. Зайдя в полутемный подъезд, я ощутила весь страх ребенка. Мне сразу стало понятно, что под лестницей в темноте сидит сейчас с ножом… нет, с пистолетом… нет, с ножом и пистолетом! – жуткий, чёрный дядька, с рожей, заросшей толстой щетиной… И ждёт нас… А в углу, в самом темном углу, за дядькой – там вообще что-то такое страшное, что не поддается описанию… То ли отрезанные руки, то ли нарезанные на кусочки чьи-то ноги, то ли целый мешок вырванных глаз…

– Женя! – невольно вскрикнула я.

– Что? – вздрогнул мальчик.

– Нет, нет, ничего, давай быстрее пройдем… Хотя… Погоди-ка…

Я остановилась на второй ступеньке и увидела, как мученически исказилось лицо мальчика. Конечно, ведь останавливаться нельзя! Надо быстрее выйти на свет, пока дядька не выскочил из темноты на нас, не накинул веревку… Я чуть было вместе с Женей не побежала на площадку первого этажа, но заставила взять себя в руки.

– У тебя ведь телефон «Нокиа», я видела в ресторане, да?

– Да… – шепотом сказал мальчик.

Нельзя разговаривать, нельзя, мы теряем время, вот он уже поднимается…

Я взяла мальчика за плечо и крепко сжала его.

– В твоем телефоне должен быть фонарик, правда? Достань его, пожалуйста. Встань вот сюда, на ступеньку выше.

Пока мы стояли на второй из пяти ступенек, ведущих из темноты на площадку, глаза уже привыкли к темноте, и на самом деле и без фонарика было видно, что под лестницей ничего и никого нет. Но я подождала, пока Женя достанет фонарик.

– Включай. Дай мне его. Смотри. Там никого нет. Видишь?

Женя достаточно смело посмотрел в страшный угол. И кивнул. Но я уже знала вместе с ним, что ужасный дядька, маньяк и расчленитель, просто прошел сквозь стенку и спрятался в подвале, и ночью он будет скрестись и выть в этом подвале и пробираться по стояку прямиком в Женину квартиру. И ходить по ней, пока родителей нет, а Женя ночует у соседки, и искать Жениных новых солдатиков, целую армию крошечных воинов, с настоящими лицами, миниатюрными пистолетами, воинов прекрасных и как будто живых, и еще мамину шкатулку с деньгами, которую она перепрятывает из шкафа в шкаф, – тоже, значит, боится его, страшного…

– Нет, – сказала я. И замолчала.

Я хотела сказать, что в подвале просто скребутся крысы, а дядька сквозь стены не ходит. Но видела лицо мальчика и понимала, что сказать надо другое:

– Есть один способ… Мне его в детстве показали… Только надо очень точно делать. Запоминаешь?

Мальчик серьезно кивнул.

– Смотри. Руку вот так сделай. Хорошо. Теперь сложи пальцы. Теперь крест нарисуй в воздухе… Нет, так, чтобы себя перекрыть… Вот, теперь правильно. Всё. Он не сможет переступить это пространство.

– Точно? – Женя посмотрел на меня с такой надеждой, что мне захотелось каждый день встречать его и провожать до квартиры.

– Точно. Меня всегда это спасало. Я даже на кладбище ночью однажды ходила… – стала врать я для убедительности и вдруг поняла, что делаю это напрасно. В глазах мальчика появилось сомнение в том, что я говорю. – То есть… – поправилась я, – не на само кладбище, а… рядом. Все равно было очень страшно.

– Я бы не испугался! – сказал Женя, поднимаясь через две ступеньки со своей тяжелой сумкой.

– Ясное дело, – ответила я, с трудом догоняя его. Заныла нога. Я, кажется, совсем забыла предписания доктора, просившего меня ходить не больше часа в день, не прыгать через две ступеньки с тяжелой камерой и заниматься лечебной гимнастикой.

– Костя? Какой Костя?

Спросонья я не поняла, кто из множества Кость, которых я знаю – как минимум два на работе, врач из больницы Константин Игоревич, те спортсмены-чемпионы-артисты, у кого я брала интервью и так далее, – кто же мне звонит в столь ранний час. Почему час мне показался ранним, я не знаю. На самом деле, когда я приподнялась, чтобы посмотреть на будильник, он показывал почти девять часов. «Можно проспать всю жизнь», как говорил папа, все пытавшийся что-то такое успеть за свою жизнь, что пережило бы его самого.