– Все-таки немцы, – растолковывал Пантелей. – Мы же австрийцев отпускали.

– И этих гоните в шею!

– Да у них браунинг был. Возьми, послухай их, – не отставал Каретник.

Нестор нехотя согласился и вышел к ним в форме офицера.

– Почему разъезжаете с оружием, бандиты?

– Мы, наоборот, хотели побить их, этого Махно и Щуся!

– Удалось?

– Нет. Зато бунтарское село сожгли.

Нестор сорвал погоны со своих плеч.

– Вот кого вы ловили!

Это мгновенное превращение, означавшее верную смерть, потрясло немцев. Что же имеет ценность на дикой славянской земле? Кто тут прав, кто виноват? Не жизнь, а кошмарный бал сатаны! Не долго думая, колонисты упали на колени.

– Товарищ… Махно, мы… пойдем с вами. Будем служить! – взмолился один из них, продолжая вынужденный маскарад.

Нестор чуть не взвыл от безнадежности. «Ничтожества! Если бравые немцы, знающие себе цену, так легко падают, предают. Если барин… Где я живу? Какая воля?» Дальше не хотелось и думать. Он схватился за голову и выскочил во двор.

С рассветом над Больше-Михайловкой поднимались к небу черные клубы дыма. «Чем же мои хлопцы лучше? – лихорадочно пытался найти ответ Махно, переступая через спящих. – Вот этот или этот. Отрекутся от меня, от всего на свете. Ради чего же пожар? Ужасный дым! Кому, зачем?» Ответа не было. Нестор выхватил из кармана отобранный у колонистов браунинг, ощутил его холодное дуло у виска и нажал на курок. Осечка! «Если всё так ничтожно и бессмысленно: революция с пустыми надеждами, грабеж-дележ богатых и бутырская маята, Настенька с преданной любовью и бесприютная девочка Тина, и падающие на колени – зачем это? И ты тоже! Куда заведешь? Один дым. Всю Украину… спалить?»

Думать так было невыносимо, и слезы бежали по щекам Нестора. Тлен! Всё тлен. Ему померещилось, к к стрелял себя Саша Семенюта в доме, подожженном полицией. Желтые языки пламени. Как он жаждал добра бедным хлеборобам! И что же изменилось в Божьем мире после этого? «Мы загубили… за предательство… семеновского священника, самого слугу Его, – мерекал Махно, оказавшись уже под навесом, в углу, заплетенном паутиной, – и ничего с нами не случилось. Что же может измениться? Кому свобода? Этим сухим комахам? На коленях? А кто не падает? Где? На станции Дно? На острове Голодай?»

Мысли путались. «Эх, Василек, первенец мой. Кто унес чистейшего? По чьему… милосердному праву? Может ли оно… после этого… являться в наш поганый мир?» Нестор поцеловал браунинг, снова поднес к виску. Закрыл глаза – тьма. Тут она… и там. Осечка! Увертливое сознание шепнуло: «Нет разницы… где быть». Он ухватился за эту соломинку, вышел во двор.

Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро – не настоящие, повторные, чужие.

Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, – думалось, – то и я – не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, – сказал себе Махно. – Хватит комедий. Всё! Иди!»

Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» – вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом – Большом Янисоле.

– Крысы подпольные, – тихо говорил Нестор Семену Каретнику. – Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!

Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.

– Это Времьевка, – определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. – Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза – вишанки!

– Звали как? – заинтересовался Махно.

– Аня.

– Приятное имя. Тут сейчас?

– Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.

– Так. Разыщи. Если жива-здорова, у нее и поужинаем.

После митинга Петренко подошел к Батьке.

– Ждут.

– Кто? – не понял Нестор. Выступая, он забывал житейские мелочи.

– Да Аня же с семьей. Знакомьтесь.

Рядом стоял худой и загорелый до черноты мужичок, протянул ладонь:

– Михаил.

Батько поглядел на него оценивающе. Вроде надежный и по калибру подходящ. Длинные да толстые симпатии обычно не вызывали. Спросил:

– Дети есть?

– А як же. Трое, и тоже все на «мы»: Митрий, Микита и Миколай.

– Остряк! – хохотнул Нестор. – Веди в свою хату. Лютый! Ужин варят?

– Давно, Батько.

– Проследи. Потом к нам.

В хибарке Михаила было тесновато для членов штаба, но кое-как разместились за низким столом. Аня, тоже маленькая, худенькая, с глазами действительно как спелые вишни, быстро носила хлеб, кружки, ложки. Петренко поглядывал на нее искоса, с сожалением. Эх, утекла любовь, а ягодки все-таки остались, не сохнут, милые.

Налили борща, самогону. Еще подошли мужики, завязалась беседа.

– Тут такое дело, – осмелев, сказал Михаил и пыхнул самосадом. – Бачылы мельницы? У нас есть и маслобойни. Революция отхватила их у хозяев и поднесла нам. Хорошо! Где ни возьмись – немчура и варта. Забрали опять и лупят за помол деньгу крутую. А куда денешься? Семечек, зерна подсобрали. Як бы, Батько, того… назад воротить?

В хате притихли. Только сало шкворчало на сковороде. Ясно было, что для мужиков это больной вопрос.

– Нет ничего проще, – ответил Нестор, смачно закусывая. – Считайте, с данного момента мельницы и маслобойни уже ваши!

Крестьяне, однако, радости не выказывали.

– Что, не отдадут толстопузые?

– Не-е, вы ж поймите, Батько, отдать-то они пожалуйста. А як потом?

– Когда мы уйдем, что ли? Вы прямо режьте, прямо!

– Вот именно. Як же потом? – смуглое лицо Михаила было печальным, зеленые глаза сощурились. Он всё пыхал самосадом.

– Я же решил, – строго напомнил Нестор. – Мельницы и маслобойни уже ваши!

– А вы им это скажите. Им!

– Кому? А-а, чего проще. Зовите сюда захребетников. Немедленно!

Через некоторое время в маломерных дверях показался краснощекий молодец и с достоинством, слегка поклонился.

– Где остальные? – неприязненно спросил Махно.

Гость протиснулся поближе.

– Прошу прощения, тесновато у вас. Может, на мельницу заглянете? Всех приглашаем, – он с сомнением почесал за ухом. – Там есть на что поглядеть!

Нестор вспомнил первобытную крупорушку, которую с трудом вертел у Трояна. Захотелось увидеть настоящую технику, и он велел:

– Петя, ану сбегайте с Гаврюхой да осторожно всё проверьте там.

– Может, не надо, – попросила Тина, что тоже сидела за столом, но хозяйке не помогала.

– Боишься, – усмехнулся Нестор. Всем она хороша для него, а в отряде и здесь вот чужая и, похоже, никогда не будет своей: к уюту приспособлена, к шелковому гнездышку.

– Публика-то коварная. Беспокоюсь, милый.

Он обнял ее за плечи.

– Со мной тебе сам Люцифер не страшен!

Троян с Лютым и краснощеким молодцем ушли.

– И вы б не бегали. Припомнят, а у нас же трое, – подала голос Аня, глядя не на мужа – на Петра Петренко с болью и сожалением. Какой кавалер был, богатырь и умница. Даже эти разбойники прислушиваются к нему. Ах, не суженый!

– Всегда так! – возмутился Михаил, перехватив взгляд жены. – Нужда загрызает – ты виноват. Не лезешь из кожи вон. А чуть поднимешь хвост – дергают: сиди и не рыпайся. Та як же ее, ту справедливость, достанешь со связанными руками? – он вскочил. – Пошли!

Попив компота из вишен, шелковиц, абрикос и поблагодарив хозяйку, они направились к мельнице.

На улице было по-осеннему холодно, пахло прелью палых листьев и тянуло свежестью с Мокрых Ялов.