Это же подтвердили и крестьяне, снова набежавшие сюда.

– Ага, хотят окружить нас и уничтожить, – сказал Нестор.

– Ясное дело, – согласился Семен Каретник.

– Нужны мы им больно. Засядем в блиндаже – никто не сунется, – стоял на своем Щусь.

– Хорошо, а что дальше? – вставил слово и Алексей Марченко. – Волю, Федя, из зубов вырывают. Это вся история доказала!

Махно молча кивал, глядя на Тину, что сидела на подводе рядом с ранеными и вымученно улыбалась ему. Леймонский не узнал бы ее. В темном платочке и вязаной фуфайке, она казалась беженкой и была ею. Тина и сама не понимала, как, привыкшая к деликатному обращению, уюту, светлым нарядам, попала в этот жалкий, дикий обоз, что за сила занесла ее сюда. И почему она смирилась, улыбается, когда так хочется плакать?

На опушке леса шумели под ветром тополя, потемневшие от первых холодов, и пахло растоптанными груздями.

– Оккупанты не вечны – уйдут, – упорствовал Щусь. – Они нас уже боятся. А богатые тем более. Зачем кровь ручьями проливать? Повторяю, и село спасем от пожара. Как считаешь, Петренко?

Бывший одноклассник потупился: неохота перечить Нестору и родные хаты жалко. А что их сожгут, он не сомневался. Уже бывало. Крестьяне прислушивались к разговору и тоже заволновались. Махно понял: наступил решающий момент. Грудь в крестах или голова в кустах.

– Предлагаю сейчас же напасть на врага и разбить его! – заявил он.

По крупному миловидному липу Федора пробежала гримаса боли.

– Это безумие! – воскликнул он и даже хохотнул, настолько нелепым казался ему призыв Нестора. Мало того, что не хотят идти в лес – нападать вздумали!

Вперед вышел Петр Лютый и, подняв голову, продекламировал:

Щусь взял его за плечо и чуть ли не оттолкнул.

– Брось, хлопец! Еще стишков тут не хватало.

Махно вскочил на тачанку. Вокруг толпились повстанцы.

– Согласен с Федором. Это безумие! Никому, и прежде всего врагу, не придет такое в голову. Среди бела дня горсточка смельчаков навалится на батальон. Это же пол нашей победы!

Голос у Нестора глуховат, жесты рукой скупые, сам он невзрачен. Но такая энергия и страсть в его словах, что люди заволновались, и Федор Щусь сдался.

– Пошли с ними, братва! – сказал без колебаний. Морская душа его почитала пылкость вернейшим признаком правоты.

– Так просто крепости не берутся, – Махно понизил голос и сошел с тачанки. – Когда мы ударим по церковной площади, ты должен быть уже с другой стороны. Понял? Побегут они или нет – лупи вместе с нами. Видел, как мы на рассвете взяли ворота? Сколько тебе дать бойцов?

– Пол-отряда.

– Бери и вперед! – все это Нестор заранее продумал.

Пока они говорили, пожимали руки, Каретник, Марченко, Лютый, Чубенко отбирали желающих идти в атаку. Взяли с собой два ручных пулемета «Люйс» и цепью двинулись к центру Больше-Михайловки. Но не по улице, где их было бы издалека видно, а крадучись огородами.

Рядом находился базар, и торговые стойки были надежным укрытием. Перебравшись туда, они рассмотрели церковную площадь. Метрах в сорока от них сидели, лежали австрийцы, строем ходили вартовые. Охраны не было и в помине.

– Даже пулеметы в чехлах, – шепнул Фома Рябко Трояну.

– Огонь! – выдохнул Махно, и началось избиение. Видя, что солдаты заметались, повстанцы бросились на площадь и стреляли в упор. А с тыла, куда побежали атакуемые, их огнем же встретил Щусь, и они улепетывали, пытаясь вплавь одолеть речку Волчью. Но были покошены с крутого берега. Других настигали крестьяне и били вилами, лопатами. Третьих потом встречали даже у Гуляй-Поля без мундиров и шапок.

В этой панике и озлобленности сожгли девять хат: то ли убегавшие вартовые, то ли под шумок подлые соседи.

Пленных офицеров и гетманцев расстреляли вместе с той женщиной, что бежала их предупредить. Рядовых же австрийцев накормили, перевязали и, пригрозив, чтобы больше не попадались, отпустили.

Победа была полная. После нее, как водится, митинг, и тут впервые Нестор услышал в толпе приятно поразившее его выражение:

– Хай скажэ батько! – шумели селяне. – Батько Махно – давай!

Еще не сознавая этого, он становился героем, пока только героем, народным героем.

По старому, такому одинокому, чудом выжившему в голой степи Дибривскому лесу били пушки. Снаряды рвались где-то в глубине или с недолетом. Трещали, дрожали вековые дубы, ясени, дикие груши, осокори. Похоже было, что австрийцы принялись за повстанцев теперь уже по-настоящему.

Разведка донесла Нестору: на село наступает батальон пехоты при эскадроне кавалерии. Такие же силы идут к лесу. Кроме того, им на помощь подтягиваются отряды варты и добровольцев из богатых. Махно, однако, приказал занять оборону на опушке и был уверен, что устоит. Может, и врут разведчики? У страха глаза велики. Хотя Семен Каретник еще вчера предостерегал:

– Пора уходить, товарищи. Они не дремлют. Подтянут силы, окружат и влупят по самую ж…!

– Не пори горячку, – отвечал ему Петр Петренко. Прапорщик царской армии, получивший это звание за отчаянную смелость, он тоже был членом штаба. В селе жила его семья, и двое спокойных суток после победы вселяли добрую, хотя и слабую надежду, что все обойдется. Им дадут еще погулять на воле.

– Может, самим вжарить? – предложил Федор Щусь. Недавняя безумная атака вдохновила его. – А чего ждать? Они же недалеко. Пощекочем!

Он все надеялся отвести удар от родных Дибривок.

– Ишь ты, не успел выползти из блиндажа – уже кусается, – улыбнулся Лютый.

– А куда… уходить? – спросил Махно. Он мог бы прибавить: «Опять скитаться?», но промолчал. Проведя две чудные ночи с Тиной, не прочь был прихватить и третью. Вместе с тем понимал, что весть о позорном разгроме разнеслась далеко вокруг и не такие австрийцы воины, чтобы простить избиение. Они обязательно нагрянут, вот-вот. А тут понаехало столько крестьян из соседних сел и хуторов, просят оружие, добиваются приема в отряд. Бросить их на произвол судьбы, без боя казалось подлейшим делом.

– Ку-да? – переспросил Нестор резко. – Мы со всех сторон облеплены обездоленными. Кто и что их ждет? Это же целая орава!

Члены штаба притихли в смятении. Верили, что скоро вспыхнет восстание. Села ведь стонут! А иначе как же ИМ жить – отпетым негодяям и висельникам в глазах власти? Хоть пропади. Но на пламенные призывы, сообщения о взятии Гуляй-Поля, Дибривок никто не откликнулся. Молчали Бердянск, Мариуполь, Юзовка, Александровск. Так где же их ждут?

Ничего лучше не придумав, они остались в Больше-Михайловке, потом поспешно отступили, укрепились в лесу, где тылы прикрывала речка Волчья и ее приток – Каменка. Садилось солнце, и в косых лучах видно было, как бегут из села опоздавшие. Их ловят, избивают.

– Сволочи! Что творите? – кричат из своих засад повстанцы, но ничем не могут помочь. Лежа у комля вербы и целясь, Федор Щусь терзался думой: «Эх, зачем это затеяли? Ну зачем? Задирала Нестор виноват. Нестор!»

Опускались сумерки. Уже нельзя было различить ни крестьян, что бежали, ни австрийцев, и Махно занервничал: «Если навалятся в темноте – крышка!» Но спустя некоторое время вдруг странно посветлело. Зарево со стороны села расширялось, росло ввысь, и теперь все догадались с ужасом, что это… хаты жгут! Мстя за избиение, оккупанты уничтожают Дибривки. Они превращались в огромное огнище. Бойцы из отряда Щуся, он сам, Петр Петренко плакали, стреляя. Махно ходил среди них и до крови кусал губы. Вот оно как! Вот. Новая орда зверствует!

– Я ж тебе говорил… Говорил, что так будет! – подскочил к нему Федор, угрожающе размахивая растопыренной ладонью. В отблесках пожара крупное лицо его было мертвенно-бледным. На щеках темнели оспины.