– Здравствуйте, бойцы! – приветствовал Нестор отряд и лишь сейчас рассмотрел немецкую форму, и австрийскую, гайдамацкую, и крестьянские свитки, суконные серяки. Ответ был дружный, даже восторженный. Чувствовалось, что помощь ждали, были ей рады.

– Что ты, товарищ Щусь, делал до сих пор и что намерен предпринять? – спросил Махно нарочито громко, чтобы все слышали.

– Нападали на возвратившихся помещиков, уничтожали их, охранителей и солдат.

– Теперь послушай меня. Тут ты погибнешь, рано или поздно. Брось лес, выйди на простор, зови селян, особенно молодежь, в революционную бурю. Ринемся в открытый бой с палачами. Согласен?

Федор молчал, поглядывая на повстанцев. Тщеславный малый, он привык верховодить. А Махно не зря появился, первенство не уступит. «Эх, неохота идти в подчинение. Но силы-то будут о-го-го. Я и в большом отряде не потеряюсь. Или не стоит, а? Спрошу братишек», – решил Щусь.

– Слышите, что он предлагает?

– Слышим! – радостно донеслось в ответ.

Это развеяло сомнения. Федор схватил Нестора в объятия, поднял его и крикнул:

– Да, да! Пойдем с тобой!

Отряды объединились, и Махно нетерпеливо прикидывал, что теперь-то можно будет отправиться и в дальний рейд: по селам и хуторам Юзовки, Мариуполя…

– Обедать пора, – напомнил Гаврюха Троян.

– У тебя ж пузо!

– В молодости сорок вареников глотал, а счас еле-еле пятьдесят.

Тем временем на окраине села людей собралось изрядно. В отряд просились родственники тех, кого расстреляли австрийцы, бывшие фронтовики, что раньше колебались. Рядом толклись их жены, невесты, зеваки, дети. Махно радовался. Вот он, народ, и что пожелает, то и будем делать, а не по указке умников из Киева или Москвы. На улице уже не хватало места, и все не спеша пошли в центр.

– Голод не свой брат, – настойчивее напомнил Троян.

– Где у вас кулаки живут? – спросил Нестор селян.

– А нэдалэко. На тий вулыци.

– Тю, та ось жэ хата Лукьянэнка!

– Позовите. Пусть даст на суп теленка или овцу. На той улице тоже возьмите. Станут возражать – доложите. Лютый, чув? Организуй обед!

Пока они шли на церковную площадь, Федор Щусь легонько прикоснулся к плечу Нестора:

– Думаешь, почему земляки такие сознательные?

Что-что, но подобный вопрос Махно не ожидал от простодушного на вид красавца-матроса.

– Глянь сюда, – он достал из кармана измятую бумажку и начал читать: – «Крестьяне села Больше-Михайловки обязаны выдать для содержания экспедиционного батальона 160 арб сена и соломы, 15 возов картошки, 70 хлебов, 65 пудов сала, 35 курей, 5 кабанов, 6 фунтов чая, пуд табака, 3 пуда кислой капусты…»

– Постой, Федя. Сразу, что ли?

– Конечно. Это приказ. Недавно издан. Еще не все! Слушай дальше: «100 пудов пшена, 550 пшеницы и 800 ячменя». Земляки умоляли, дескать, раньше уже все забрали. Ах так! Приперли солдат, арестовали десять заложников, пулеметы установили и ну шастать по чердакам, погребам, клуням. Последнюю торбу отбирали. Кто раскроет рот – шомполами. Моих дружков – на акацию. А-а! – жарко выдохнул Щусь. – Потому и мы жалостью не балуемся.

Нестор взглянул на него попристальнее и приметил что-то звероватое в веселом оскале.

Да-а, – согласился он, подумывая, что скажет на митинге, который уже стихийно возник на церковной площади. Здесь по воскресеньям и торговали. Взобравшись на базарную стойку, Махно поднял руку. Люди притихли. Он начал говорить хрипловатым тенорком о поборах и жестокостях оккупантов, варты, о том, что нельзя дальше терпеть.

Кто стоял подальше, не слышали, подходили, напирали. Голос Нестора крепчал. Он упомянул о новой опасности: казаках с Дона, царских генералах, офицерах, что сбиваются в стаи, возможно, скоро тоже нагрянут и… увидел такое знакомое лицо, светлое, потерянное. Тина! Как она тут оказалась? Он еще что-то говорил, более страстно. Люди хлопали в ладоши, вскрикивали: «Слава! Нет пощады врагам! Нет!»

По окончании митинга Махно обступили со всех сторон, и он потерял Тину из виду. «Ладно, – подумал, – никуда она не денется. А убежит снова – тоже невелика потеря. Сейчас не до нежностей».

– Ты зря это – о беспощадности, о полчищах врагов, – внушал ему между тем Чубенко. – Политика – тонкая штука. Испугаются и завтра разбегутся.

– Так шумели же, одобряли.

– Не все, ух, далеко не все.

– Народец себе на уме, – подтвердил и Семен Каретник.

– Ничего вы не смыслите в политике. Я всегда буду говорить только правду, – возразил Нестор. – Ложь порождает новую ложь!

Отбирая бойцов в отряд, отвечая на разные вопросы, он нет-нет и вспоминал о девушке, так неожиданно исчезнувшей и вновь появившейся. У Махно даже мелькнула коварная догадка: «А не подсадная ли утка? Чья? Может, своего рода Фанни Каплан? Возьмет и запросто всадит ядовитую пулю! А? С кем черт не шутит? Вздор! Какая утка? Лавочник испугался и отправил дочь подальше от греха».

Прошла ночь, которую штаб провел в бывшем волостном правлении, а теперь совете. Нестор не искал Тину. Она тоже не появлялась. На следующий день опять митинговали, раздавали оружие, лечили раненых, рассылали сообщения о взятии Больше-Михайловки и призывы к восстанию. Австрийцы не показывались, скорее всего копили силы.

Поздним вечером, выпив самогона и закусив, Махно сидел в просторной пустой комнате за шершавым дубовым столом. Члены штаба разошлись по селу. С улицы доносились веселые голоса хлопцев, девичий смех, наяривала гармонь, и Нестор почувствовал себя удручающе одиноким. Ни хаты, ни жены (где та Настенька?), ни детей, как у всех, ни хозяйства – да ни хрена нет! Даже идейно близких. Вольдемар Антони, ретивый поклонник Заратустры, разгуливает по заграницам. В могиле неукротимый Саша Семенюта. В далекой Москве заседают, читают лекции о Льве Толстом теоретики-анархисты. Чтоб им тошно стало! Он попытался представить их, как видел.

Вот высоколобый Лева Черный ходит с книжечкой, записывает туда всякую обывательскую рухлядь. Большевички определили его комендантом двора. Не в Кремле, конечно, на самой заурядной улице. «Они такие нахалы, так навязчивы, – жаловался Черный, – что я не мог отказать». Интеллигентская тряпка, и, поди ж ты, автор «Ассоциационного Анархизма».

Вот Алексей Боровой. Ах, как говорит. Не то слово – поет! Какой у него кабинет-библиотека! А оставить у себя приезжего, предложить умыться с дальней дороги, просто присесть, попить чайку – извините, не удосужился. Может, побрезговал? Иуда Рощин – звезда среди молодых анархистов – опоздал на целый час, забыл, что дал слово выступить. Братцы, да разве с вами в бой ходить? На базар сбегать – и то нужно крепко подумать.

Ну и Аршинов – светлая голова, друг каторжный, секретарь союза идейной пропаганды анархизма. Но как же он сегодня далек, как все они оторваны от поля и станка! Сюда летите, буквоеды! Тут вовсю кипит жизнь и решается ваше и наше будущее. Э-эх, нет отзвука, нет.

Долго сидеть в одиночестве Нестор не мог, вышел на улицу.

– Проверю заставы, – сказал дежурившему у дверей Лютому и направился… на почту. Еще днем приметил, где она находится. В каменном доме уютно светилось окошко, и никого поблизости не было. Он постучал. Знакомый голосок с детскими интонациями спросил:

– Кто там?

– Это я, Тина. Я.

За дверью было тихо. «Испугалась, а может, и не она? – засомневался Нестор. – У них у всех в этом возрасте такие голосочки. Кроме Маруси Никифоровой. Та и родилась в галифе». Наконец стукнул крючок, и дверь растворилась. В сенцах стояла Тина. В белом платье! Ждала!

Ни слова не говоря, Махно вошел, властно обнял ее и крепко поцеловал. Девушка не сопротивлялась. Он закрыл дверь, увидел деревянный диванчик и задул лампу…

– Теперь ты – моя жена! – сказал, уходя. Тина измученно улыбалась.

Проверив посты, Нестор возвратился в бывшее волостное правление, лег прямо на шершавый дубовый стол, еще подумал: «Подарила-таки судьба мгновение» – и забылся.

Приснилось ему, что бредет по полю. Пшеница колосится. По ней и голубым василькам бегают муравьи. Жарко. Жаворонок заливается в небе. Вдруг сама по себе сорвалась с пояса сабля и брякнула в пыль. Он наклонился, чтобы поднять, а кто-то невидимый положил холодную руку ему на голову и говорит, говорит тихим голосом о чем-то светлом, высоком, наиважнейшем. Нестор чувствует это с благодарностью, и легко так стало, покойно, душа радуется, а слов, срамец, не может разобрать. Силится, прислушивается – нет, никак не уловить смысл. Ну, хоть пропади! Тоска охватила сердце, прямо глухая печаль камнем навалилась…