— Нам здесь хорошо. Земли много, людей мало.

— Ты же говоришь, здесь «тяжелая» земля.

— Ну и что? У нас есть хороший плуг, «Джон Дир». Есть сильные лошади. Мы ладим с этой землей.

Я подумал, что Питер «ладит с землей» примерно так же, как сейчас мы пытались поладить с этим дубом. И мне стало понятно, почему его соседи подались в иные края.

— Человек имеет право жить там, где ему легче, — сказал я.

— Мы останемся здесь, — сказал он. — Те, кто уехал отсюда, сейчас копают землю на рудниках в Колорадо. Или тут неподалеку, на угольном карьере. Наверно, им больше нравится копать и выбрасывать землю, чем пахать ее, сеять зерно, собирать хлеб. Им больше нравится получать деньги каждую субботу. Им больше нравится каждое воскресенье пропивать эти деньги в кабаке.

— Ну, должен же кто-то добывать уголь…

— Уголь не растет, как пшеница. Он кончится. Здесь мало угля. В прошлом году уже иссяк один карьер, и всем пришлось уехать. Осталась только горда глины и огромная яма. Вот и все, что осталось после двенадцати лет. Здесь будет то же самое. И всем этим людям придется снова ехать куда-то. Все начинать сначала. И так они будут кочевать по всей земле. Они будут добывать хлеб в лавке, они будут жить в чужих домах, они будут греться чужим огнем. А мы останемся здесь, и у нас все будет свое, не чужое. Свой дом, свой хлеб, свой огонь. У тебя есть свой дом?

Я не сразу ответил.

— Да, есть. В Луизиане.

— Это далеко.

— Когда-нибудь я до него все-таки доберусь, — сказал я. — Кажется, мы слишком долго отдыхаем.

— Ты уже торопишься домой, Винсент Крокет! — засмеялся он, берясь за пилу.

Мы еще не добрались до середины, когда снизу прибежал мальчонка с узелком. Белоснежная тряпица раскинулась на земле, густо усеянной опилками, и мы пообедали отварным картофелем и жареными цыплятами. В черном глиняном кувшине с индейским орнаментом было козье молоко. Хлеб был пышным и душистым, горячим внутри, со смуглой мягкой коркой.

Еда придала нам сил, но работа не пошла быстрее, дуб обрушился на землю уже на заходе солнца. От удара даже горы подскочили, но у нас не было сил радоваться своей победе. И мы долго молча стояли над ним. Впрочем, даже лежа на земле, дуб закрывал от нас закатное небо своими голыми длинными ветвями.

— Вот и все, — сказал я.

— Это еще не дрова, — покачал головой Питер. — Нам еще пилить и пилить…

До наступления темноты мы успели срезать всего лишь две нижние ветки. Возвращаясь в деревню, я думал только о том, что через несколько часов мне придется снова подниматься по этому косогору. Краем глаза я заметил, что окна дома, где остался лежать Крис, были закрыты ставнями, но из щелей пробивался красноватый свет. Я хотел бы спросить, как идет лечение, но возле дома никого не было — ни индейцев, ни старика с седой бородой.

Питер, как оказалось, устал не меньше меня. Он молча сидел за столом, а сестры в белых платках порхали вокруг, подавая тарелки и подливая молоко в кружки. Энни среди них не было, и это меня не удивило. Эту молчунью я скорее мог представить гарцующей верхом на мустанге, чем снующей по кухне.

— Твой друг спит, — сказал Питер, отодвигаясь от стола. — Ты тоже ложись. Все будет хорошо. Если ты торопишься, можешь оставить его здесь. Мы проводим тебя до станции.

Я хотел ответить, что у нас, Крокетов, не принято останавливаться на середине дела, но вместо этого только спросил, еле ворочая языком:

— А как же дрова?

Питер что-то приказал своим сестрам, и на столе передо мной появилась пустая кружка.

— Выпей на ночь, работать будет легче, — сказал Питер.

— Виски?

— Лучше, чем виски. Травяной чай.

Я поднял кружку и обнаружил на донышке зеленоватую прозрачную жидкость. На вкус она была горькой, но приятной.

Мне постелили на широкой лавке вдоль стены. Я стянул сапоги и так и заснул, не раздевшись толком.

На рассвете мы были уже возле нашего поверженного великана. За ночь на месте битвы побывало много любопытствующих. На влажном от росы слое опилок я увидел следы енота. Он, похоже, осматривал, не найдется ли под рухнувшим деревом места для его новой норы. Здесь же виднелся глубокий отпечаток волчьей лапы. Как только топоры застучали по веткам, со всех сторон налетели синицы. Они внимательно обследовали каждую отлетевшую щепку, каждую полоску толстой коры. По их радостному писку я догадался, что сегодня мы щедро накормим это бойкое племя деликатесами — личинками, червяками да муравьиными яйцами, которые до сих пор были скрыты под корой.

Синицы не отставали от нас весь день, пока мы обрубали сучья и перепиливали ствол. Они не боялись нас, наверно, потому, что сегодня мы работали молча и этим не отличались от других их родичей — бобров или дятлов. Мы молча перекусили, и на этот раз вместо молока была та же самая зеленоватая жидкость, которой меня угостили на ночь. Этот горький прохладный напиток придал мне сил. Он бодрил, как хороший коньяк, но в нем не было ни капли спирта. И еще одно отличие — от любой выпивки у меня развязывается язык, а после этого «чая»я на время потерял дар речи. Все слова казались пустыми и ненужными. Мы работали с Питером вполне согласованно без единого слова, и шумные синицы смешили меня своей болтовней. К концу дня мне стало казаться, что я уже различаю их по спинкам и голосам.

Назавтра целая стая этих желто-зеленых обжор поджидала нас и приветствовала нетерпеливым гвалтом. Мы принялись забивать клинья, чтобы расщепить колоды, и пичуги бесстрашно суетились рядом, чудом не попадая под удары кувалды.

Наверно, здесь и в самом деле был край земли. Давно я не встречал столько непуганого зверья. Отдыхая, я оглядывал лес и замечал, что из-за деревьев порой выглядывает голова оленя.

— Жалко, что я оставил внизу ружье. Можно было бы недурно поохотиться, — сказал я.

— Зачем? Тебе не хватает еды?

Я пристыженно перевел взгляд вниз и увидел, что к нам поднимается одна из сестер Питера. Мне захотелось, чтобы это была Энни, но отсюда я не мог разглядеть ее лицо, наполовину закрытое белым платком. Она вела за собой пару мулов, а за ними катилась открытая двухколесная тележка под дрова.

— К нам идет помощь, — сказал я.

— Энни? — Питер посмотрел из-под ладони. — Я ее не звал. Что-то случилось!

— Как ты ее разглядел отсюда?

— Только за ней мулы сами идут в гору. Мне или тебе пришлось бы их тянуть.

— Она колдунья?

— Нет. Просто ее все боятся.

— И ты?

— И я. И ты будешь бояться, когда узнаешь.

— Она не показалась мне слишком страшной, — сказал я. — Видали и пострашнее.

— Смейся, смейся. Вспомнишь еще мои слова.

Пока я укладывал поленья на тележку, они перекинулись парой тихих фраз, а потом вдвоем набросились на оставшиеся чурбаки. Я невольно залюбовался их слаженной работой. Широкая спина Питера бугрилась вздувшимися мышцами. Он легко вздымал над головой тяжеленную кувалду и со всего размаху обрушивал ее на клин, ловко вставленный сестрой в щель.

— Надо проводить отца, — сказал Питер, поднося к тележке охапку поленьев. — За ним приехали люди с ранчо, там раненый. Надо помочь. Я поеду с ним.

— Ты не говорил, что тут поблизости есть ранчо. Про карьер сказал, а про ранчо — нет.

— На карьере есть работа для тебя. А это ранчо… Его старый хозяин уехал. Бросил все и уехал куда-то Сейчас там живут новые люди, и я ничего о них не знаю. Как же я мог отправить тебя к незнакомцам?

— Ну, раз они просят у вас помощи, значит, вы все-таки немного знакомы.

— Об отце многие знают, — сказал Питер. — Если незнакомец просит о помощи, нельзя отказывать. Мы поедем. Посмотрим, что за соседи у нас завелись.

— Можно мне тоже с вами? — спросил я.

— Не знаю. Как отец скажет, — ответил Питер, переглянувшись с Энни.

Она не смотрела в мою сторону, и я до сих пор не услышал от нее ни слова. Мы нагрузили тележку, обвязали поленья сверху и осторожно тронулись вниз по косогору. От деревни в сторону реки удалялся всадник. Когда он скрылся за рощицей, Питер сказал: