— И чересчур дорог для моих нужд, — сказала Доминика и достала из самого низа стопки лист, покрытый поблекшими буквами. — Лучше вот этот.

— Этот, конечно, не новый, но он хорошо очищен.

— Не так уж и хорошо. Можно с легкостью прочесть двадцать третий псалом и отрывок из Заповедей Блаженства.

Она вновь превратилась в девицу, которая не ведала сомнений, и Гаррен, улыбаясь, отошел в сторонку, чтобы не мешать ей торговаться. У торговца не было ни единого шанса.

— Мне придется самой отскоблить его перед тем, как использовать.

— Ну, возможно, я бы мог немного сбить цену…

Иннокентий, до сего момента мирно сидевший у ног Гаррена, вдруг заинтересовался драгоценными листами и принялся обнюхивать их своим мокрым носом. Когда он оперся лапами на дощечку, она накренилась, и высокая стопка пергамента поползла к краю.

— Смотрите за своим псом! — всполошился торговец.

Доминика, ахнув, подхватила пса на руки, а Гаррен еле успел подставить ладони и спасти пергамент от падения в грязь.

Немедленно отобрав у него свое сокровище, торговец принялся придирчиво осматривать листы, сдувая с них воображаемые пылинки.

— Нет, вы только посмотрите! Все испорчено!

— Ничего не испорчено. — Гаррен отсыпал торговцу монет за пергамент, щедро приплатив сверху, жестом подсказал Доминике спасаться бегством, а потом, подхватив покупку, бросился за нею следом. Отбежав подальше, они дружно расхохотались.

— Ты очень, очень плохой пес. — Доминика погрозила Иннокентию пальцем, но смех свел на нет всю нравоучительность этого жеста. Горделиво завиляв хвостом, пес лизнул ее палец.

Вздохнув, она опустила его на землю.

— Вот. Это вам. — Гаррен протянул ей пергамент, и она дрожащими пальцами приняла подарок.

— Спасибо. — Взгляд ее глаз несколько прояснился.

— Ника, скажите… — начал он и осекся. Вопрос о том, кто записал послание Уильяма, может подождать. Пускай до вечера она побудет счастливой.

А он между тем постарается не углубляться в размышления о том, чего он хотел от нее в этот момент.

***

После вечерни Доминика и Джиллиан уединились в тишине спального помещения для пилигримов и сели друг напротив друга за колченогим столом. Доминика разгладила лист пергамента. Ее собственный лист лежал свернутым в трубочку в котомке. Когда она незаметно пощупала его, дабы еще раз удостовериться, что он на месте, в котомке звякнула о ножик монетка, которую заплатила ей Джиллиан. Доминика попросила у неба прощения за гордыню. Монетка, в общем-то, даже не ее. Она пожертвует ее монастырю, как только вернется.

— С чего ты начнешь? — спросила Джиллиан.

Перед тем, как окунуть перо в чернильницу, Доминика очинила его ножом, затем придала кончику плоскую форму и вырезала в нем углубление. Она предпочла бы писать за столом копииста — идеально гладким, с наклонной поверхностью, — но для чудаковатых сирот монастырский скрипторий наверняка был закрыт.

— Я начну с приветствия Господу и Блаженной Ларине.

Теплый солнечный луч, выглянув из-за ее плеча, лег на страницу. Она старательно выводила округлые, слегка наползавшие друг на друга буквы. Не выходить за пределы строки было непростым делом, хотя Доминика и разметила страницу еле заметными горизонтальными линиями.

Приподняв лист, она подула на чернила.

— Смотри, вот буква «Г». — Она критически осмотрела написанное, представляя, как выглядело бы слово «Г-а-р-р-е-н».

Джиллиан свела брови на переносице.

— Здесь написано ровно то, что ты сказала?

— Да. Приветствие Господу и Блаженной Ларине.

— Но святая этого не поймет. Я думала, ты умеешь писать на латыни.

— Конечно, умею. — Она горделиво выпрямилась. — Но ты же не говоришь на латыни.

Джиллиан категорично тряхнула головой.

— Святые понимают только латынь. Священники затем и нужны, чтобы переводить им, ведь на небесах не говорят на нашем языке и не понимают наши молитвы.

Доминика хотела было сказать, что Ларина жила в Англии, а не в Риме, и что Господь слышит и понимает, на каком бы языке к нему не обращались, но не смогла. Джиллиан уловила самую суть, хоть и неверно ее истолковала. Никому на земле не позволено обращаться к Богу без посредничества Церкви.

— Хорошо. — Она обмакнула перо в чернила и, прикусив кончик языка, принялась переписывать предложение на латыни. А между делом думала о том, что не смела произнести вслух. Церковь не права, отказывая людям в праве обращаться к Богу напрямую. Как и отказывая собакам в душе. Именно поэтому Библию необходимо переложить на язык простых людей. Чтобы бедняжка Джиллиан тоже могла говорить с Богом.

Она поставила точку и подняла перо.

— Вот. Salutem dicit. Это значит «Приветствие» на латыни. Теперь нам нужно придумать вступление. Например: «Обращаются к вам Джекин и Джиллиан из…» — Она вопросительно взглянула на Джиллиан.

— Из местечка близ Джекова Брода. Джекин заведует переправой.

— Но кому вы принадлежите? У какого лорда вы на попечении?

Джиллиан зашлась заразительным смехом, который Доминика не раз слышала в дороге.

— Скорее он на попечении у наших овец.

— Так не бывает, чтобы господин не заботился о своих людях.

— Нас в деревне осталось наперечет, так что мы живем сами по себе.

Это было ересью, нарушением мирового и Божьего порядка. Монахи и монахини были на попечении у Церкви. О сервах и рыцарях заботились господа, которым они верно служили. Все кому-то принадлежали. Все, кроме бродячих торговцев, которых она видела сегодня. И наемных рыцарей вроде Гаррена. О нем никто не заботился. А если ее прогонят из монастыря, то и о ней некому будет позаботиться.

И тем не менее Джекин и Джиллиан жили сами по себе и заботились друг о друге сами. Она задумчиво покрутила в пальцах перо.

— Сколько вы уже женаты?

— На Рождество было два года.

Доминика закусила губу, боясь задать следующий вопрос. Но ведь другого такого случая больше не будет.

— А каково это — быть замужем?

— Это будет записано в обращении? — нахмурилась Джиллиан.

— Нет. — Доминика покраснела. — Я просто спросила.

Джиллиан подалась вперед, щеки ее запылали.

— Ну, лично я не стала бы отказываться от замужества из-за Бога. С мужем я и так живу как у Христа за пазухой.

Доминика отказалась от замужества вовсе не из-за Бога. Просто ее никто не возьмет замуж.

— Какой он, твой муж?

— Он славный. Согревает мне ступни по ночам и нутро по утрам. Гнет спину на работе, но не чурается веселья. Характер у него покладистый, но я, конечно, свое место знаю, — закивала она головой. — И я не представляю себе жизни без мужа. В этом я со Вдовой согласна.

Доминике хотелось спросить, что она чувствует наедине с Джекином. Начинает ли ее тело таять, едва он до нее дотрагивается? Ощущает ли она, что их души связаны незримыми узами?

— Мне показалось… — она с трудом подбирала слова, — вы дарите друг большую радость.

Джиллиан еще пуще зарделась и огляделась по сторонам, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— Ты увидала то, что не предназначалось для чужих глаз. Но да, в этом нам повезло. Нас до сих пор бросает в жар друг от друга.

— Но ты же знаешь, что это грех. Вам не боязно за свои души?

— Наш священник тоже учит, что это неправильно, но ведь Господь сам сотворил желание. И, вестимо, не без причины.

Доминика еще раз очинила перо и макнула его в чернильницу. В ее жизни могло быть только одно: или письмо, или это самое желание к Гаррену. Иметь и то, и другое разом ей не суждено.

— Что вы с Джекином хотите попросить у Ларины?

Джиллиан опустила голову и уставилась на колени.

— Ребенка.

Значит, несмотря на свою любовь, Джекин и Джиллиан были sine prole. Бездетны. Насколько Доминика разбиралась в предмете, со своей стороны они помогали Господу как могли. Значит, Джиллиан, скорее всего, бесплодна. По ее спине пополз холодок. Воистину им может помочь только чудо.