– Это вам за Берестецьку битву! – кричал атаман Золотаренко, размахивая кривой саблей, наблюдая, как его люди вновь стреляют из пушек по стенам замка, как пламя вырывается из окон, как содрогается земля от сильных взрывов.

В зал к Жаромскому, у которого осталось лишь пять мушкетеров и Ян Высоцкий с Даниловичем, добрались Карачевич и полуживой Фурс-Белицкий с остатками своих людей. Теперь их было двенадцать – дюжина последних защитников Вильны: четыре мусульманина, иудей, два православных, три лютеранина и два католика, включая поэта Даниловича. – Я выбрасываю белый флаг! – объявил, кашляя от дыма, Жаромский. – Нечем и некому сопротивляться!

– К черту флаг! Казаки уже в замке! – кричал ему Карачевич. – Им пленные не нужны! Они перережут нас, как баранов! Мстят за Волынский разгром!

– К дверям все, кто может стрелять! Забаррикадируйте дверь столом! – крикнул Жаромский. Три мушкетера подскочили с оружием к дверям и стали подпирать их какой-то полуразрушенной мебелью.

– У нас почти нет пуль, но есть порох! – Данилович также стоял в одной белой рубахе, без шляпы, с растрепанными длинными волосами, с кровавым пятном на рубашке. Молодой человек не обращал внимания на простреленное плечо. Он сжимал шпагу именно раненой рукой.

– Я предлагаю… – он не договорил. Взрыв от очередного ядра заставил всех пригнуться.

– Они выбросили белый флаг! – радостно кричал Золотаренко, но штурмующие его даже не слушали.

Казаки уже налегли на двери главной залы, разнося их в щепки топорами и саблями. Двери трещали, гудели и содрогались от ударов, а снаружи другие казаки все продолжали обстрел стены.

– Поставьте тюфяк напротив двери! – приказал Жаромский мушкетерам. Те подтащили картечницу и установили напротив входа.

– Как только они ворвутся – стреляйте! – крикнул им Жаромский. Мушкетеры распалили фитиль и стали ждать. В это время за дверью ужасный шум неожиданно смолк. Смолкли все выстрелы и взрывы.

– Эй! Выходите, коли сдаетесь! – послышался крик снаружи.

– Прекратите сопротивление! Оно бессмысленно! Город уже сутки как наш! – кричали захватчики. Только что им пришел срочный приказ – прибыл сам Хитров – взять защитников замка живыми, чтобы доставить к царю командира литвинского гарнизона.

– Какого черта они хотят?! – резко повернулся к Жаромскому Данилович.

– Мы забыли снять белый флаг! – покачал головой виленский сотник, бросая на пол заряженный пистолет. – Они считают, что мы сдаемся! – К дьяволу! Взрывайте порох, когда они ворвутся! – крикнул Карачевич. – Погибнем, но заберем и этих мерзавцев ко Всевышнему! От них пощады я не жду!

– Згодны, пан! Взрывай! – крикнул один из мушкетеров.

Жаромский сорвал и бросил на пол белый флаг, кинулся к другому окну, где стоял штурмак, несколько бочонков с порохом и ящик с ядрами для этой легкой пушки. Командир защитников замка схватил горящую ярким пламенем штору, намотал на саблю, сделав импровизированный факел. – Ну, панове, – его глаза блеснули двумя синими молниями, – молитесь каждый по-своему! Некому сегодня исповедовать вас! Каждый сам себе раввин, имам, пастор и батюшка!

Пробитые, с дырами двери с грохотом распахнулись, и в зал влетела разгоряченная толпа казаков с оскаленными лицами, с саблями и мушкетами в руках. «Прости меня, Господи, грешного», – перекрестился окровавленной рукой по-православному Фурс-Белицкий, лежа на полу.

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen (Во имя Отца и Сына, и Святага Духа. Аминь – лат.), – прочитал Данилович, стоя на коленях.

Жаромский также быстро перекрестился через левое плечо и сунул «факел» в порох. Еврейский торговец зажал уши. «Аллах, Акбар. Йа керим! Йа рахим! Йа феттах! (Аллах велик! О, щедрый! О, милостивый! О, победитель!)» – успел прошептать Карачевич…

Взрыва не последовало. Ничего… Жаромский пытался зажечь порох, не понимая в дыму и суете, что порох весь мокрый от льющейся тонкими струйками с потолка воды. Этажом выше опрокинулась бочка с водой, и вся жидкость просочилась через огромную трещину.

– Проклятье! – Жаромский швырнул в сторону бесполезный факел.

– Руки в гору! – защитников обступили казаки с мушкетами и саблями, выставленными вперед.

– Черт бы вас побрал, пан Жаромский! – Данилович в сердцах плюнул и с обнаженной саблей бросился на казаков. Два выстрела прозвучали почти одновременно, и молодой поэт рухнул на пол. Карачевич ловко и быстро рубанул палашом, и один казак с разрубленной головой упал как подкошенный. Выстрел. Упал и сраженный Карачевич. Жаромский схватил с пола брошенный им же самим заряженный пистолет, вытянул навстречу врагам.

– Трымай их, хлопцы! – казаки толпой навалились на защитников. Кто-то выбил пистолет из руки Жаромского ударом приклада. В следующую секунду виленский сотник оказался лицом на пыльном полу, а сверху на него навалилось несколько тяжелых тел. Высоцкий разбросал двух напавших на него, но еще три казака напрыгнули сзади и также повалили молодого шляхтича на пол.

– Жаромский! Взрывайте! – сдавленно кричал Высоцкий, тщетно отбиваясь от наседавших врагов.

– Вяжи его, хлопцы! – орали казаки. – Который тут главный?

Царь ликовал, он чувствовал огромное облегчение – словно две тяжкие горы спали с его плеч. Всю ночь перед битвой за Вильну он не спал, молился, ходил из угла в угол, плакал, вновь молился. Он так боялся, что литвины устроят ему такую же жесткую сечу, как и в Смоленске! Если бы смоленский вариант повторился, то армия была бы деморализована, потрепана, измотана, и на этом войну можно было бы прекращать. А так… Все прошло достаточно быстро, не считая упорного замка, и без катастрофических для царя потерь. Вот и долгожданных пленных ему привели – первым Казимира Жаромского. Благодушно настроенный царь приказал отнестись к сотнику благородно, умыть, перевязать раны. Хотя на душе у Тишайшего не все было так уж безмятежно и тихо. Срывался план его советчика патриарха Никона насчет похода на Варшаву, ибо слухи о новых договорах союза Литвы и Швеции уже долетели до царских ушей. Но Никон не унимался – он уже благословлял царя на поход против Стокгольма. «Этот зарвавшийся мордвин, кажись, совсем спятил», – с раздражением думал о Никоне царь, считая, что война со Швецией – это самоубийство, а патриарх со своими советами, а порой и приказами залезает уж слишком далеко. Хотя… – Ослабить Швецию неплохо бы, – говорили царю воеводы, – заставить, к примеру, с Данией воевать. То бишь Данию как старого соперника Швеции заставить с ней воевать. Пустить своего человечка к датскому королю Фридриху, да пусть он всякого наговорит супротив Швеции. Вот ежели и Дания начнет со Швецией воевать, мы, глядишь, и подписались бы.

Царь слушал, полагая, что так и следует в будущем сделать. Не знал он, что, пока его воеводы ломают головы, как бы ослабить Швецию, у этой страны мало-помалу появляется новый союзник, бывший союзник его, царя – Богдан Хмельницкий.

Уже в январе из Стокгольма пришла благодарность Ивану Выговскому за его содействие в налаживании дружеских связей между Швецией и Русью с Запорожским войском. Хмельницкий и Карл Густав объединялись для войны с Польшей. Уния Переяславской Рады трещала по швам с каждым днем все сильнее и сильнее. Царь думал и о том, как бы уже не воевать с Радзивиллом, а взять его на службу, так и быть, даровав ему привилегии. Ранее об этом сам просился Павел Сапега втайне ото всех, но, узнав, что царь не собирается назначать его Великим гетманом княжества, как и не собирается сохранять никакой автономии ВКЛ, постепенно свернул переговоры и стал также вести военные действия против Московии. Сейчас царь об этом своем чванливом отказе Сапеге уже жалел, решив исправить ошибку, договорившись с самим Великим гетманом. Впрочем, ситуация менялась почти каждый день, как и мысли государя московского. Порой больше, чем война со Швецией, его беспокоили донесения об активности партизан, особенно в районе Смоленска, Мстиславля, Полоцка и Витебска. Чуть западней Смоленска, в Красном, действовал отряд из нескольких сот лесных мстителей, патрулирующий дороги и въезды в деревни. Выследить и разбить этих «воров» у московитян никак не получалось.