За несколько часов до приближения Богуслава к Тикотинскому замку об этом стало известно Сапеге. Новый гетман, уже раз разбитый шведами, страшно всполошился и приказал быстро снимать осаду замка и уходить. Он готов был многое отдать, лишь бы не встречаться с этим бывшим узником Бастилии на узкой дорожке. Войско Слуцкого князя подошло к замку, не встретив ни единого неприятеля. К ним навстречу на белом коне, ранее принадлежавшем Великому гетману, выехал Юшкевич, сообщив далеко не радостную весть: умер Януш Радзивилл, в крепости осталось тысяча человек, около трех с половиной сотен солдат ушло к Сапеге. Желваки на красивом смуглом лице Богуслава заиграли. Он потребовал, чтобы ему показали тело. Его просьбу выполнили… Увидев на лице покойного пятна, Богуслав взорвался: – Это действие яда! Кто-то отравил его!

– Нет, пан Богуслав, – тяжело вздохнул Юшкевич. – Это трупные пятна. Я вообще ужасно удивлен, что тело хорошо сохранилось так долго. Видимо, на морозе. А умер старик, скорее всего, от того, что последнее время много пил, нервничал и курил.

– Старик?! – орехового цвета глаза Богуслава зло впились в Юшкевича. – Как вы можете говорить такое, пан полковник! Ему всего сорок четыре года было!

– Простите, – смутился Юшкевич. – А я думал, больше. Мы его так за глаза называли в последнее время. Сердце его не выдержало…

Но Богуслав был непреклонен. Он повторял, что его кузена отравили, и обещал найти «подлую крысу» и повесить за ноги головой вниз на площади в Варшаве. Богуслав повторял, что смерть Януша – дело подлых ручонок Сапеги. Богуслав горел, нет, пылал желанием тут же отомстить этому предателю за все. Богуслав помог Юшкевичу и Герасимовичу укрепить замок и быстро покинул крепость в погоне за «седовласым ублюдком», как он не переставая именовал Сапегу. Во время своего стремительного марша в погоне за Сапегой Богуслав дважды настигал его хоругви, оба раза громя их в пух и прах.

Разгромил он и хоругвь князя Короткевича, сам пан Короткевич едва ушел, а часть его ратников перешла на сторону Богуслава. Под горячую руку разгневанного Богуслава попала и некая польская хоругвь, от которой также ничего не осталось. Небольшое войско Слуцкого князя наделало немало переполоха по всему Подляшью. Поляки и литвины, стоящие здесь в гарнизонах, либо были счастливы ретироваться, либо наблюдали издалека за стремительно передвигающимся войском Богуслава Радзивилла. Местные поляки говорили, что Богуслав продал душу черту и что его не берет ни пуля, ни сабля, а сам же он может попасть в кого угодно даже с закрытыми глазами. А тем временем заканчивалась зима, еще одна трудная зима тяжелой войны. И вот уже запели в весках:

Пели и плакали, ведь стояли в городах и селах далеко не единственные неметеные улочки, ибо часто некому было подмести, и ходили неповенчанными не одна, а многие девушки, ибо женихи ушли кто в солдаты, кто в лес к повстанцнам, а кого убили или угнали в плен безжалостные захватчики. А в некоторых городах не осталось даже улиц – лишь продуваемые ветрами пустоши между руинами.

Побитый Сапега отвел свои основные силы на Брестчину и молил Господа, только бы не повстречаться с Богуславом. Ян Казимир прислал ему лист с требованием идти на Сандомир, где среди тающих снегов на берегах Вислы, в месте, где в эту главную польскую реку впадает речка Сан, стал лагерем Карл Густав. Король Польши просил Сапегу воевать против шведов вместе со Степаном Чарнецким. Сапега боялся шведов не меньше, чем Богуслава, считая всех их солдатами, с которыми лучше не встречаться в бою лицом к лицу, и решил не идти самому, а послать Чарнецкому две тысячи своих людей под началом… Кого же послать? Может, Полубинского? «За одного битого двух небитых дают», – задумчиво крутил длинный белый ус Сапега, решая, что стоит послать своего племянника Полубинского, уже раз разгромленного Богуславом. Полубинский был ранен? О том Сапега не заботился.

Как только Михал поправился, он начал собираться в Тикотин, для чего поехал следом за Кмитичем, чтобы примкнуть к тышовицкой конфедерации и собрать свой полк. Но еще в январе до Михала, находящегося все еще в Ясне Гуре, дошла весть, что его Несвижем овладели шведы. Наместник замка по приказу Богуслава открыл ворота для солдат Карла Густава. В принципе, эта новость не особо расстроила Михала. С замком ничего не случится – он был уверен. Вторая весть расстроила его по-настоящему – смерть Януша. Бедный кузен! Несчастные Аннуся и ее мать! Михал был опечален, расстроен, разбит. Он понял, что теперь смысла ехать в Тикотин нет никакого. Хотя… Почему нет?! Защитники замка все еще сопротивлялись, более чем месячная осада Сапеги окончилась провалом. А вдруг разъяренная солдатня Яна Казимира или Сапеги ворвется-таки в замок и, мстя, осквернит тело Януша? Кузена необходимо во что бы то ни стало похоронить с честью на Брестчине, в Сельце, в фамильном склепе! Этим и решил немедля заняться Михал, тем более, как только подтаял на реках лед, в Тикотин по приказу короля стал собираться Еванов-Лапусин. Лапусинских «голодранцев» Ян Казимир посчитал куда как более надежными воинами, чем солдат робкого Сапеги. А Михал как раз их боялся более всего. – Я поеду с Лапусиным! Я не надеюсь, что его люди будут вести себя в замке как благородные паны, – заявил Михал королю и тот, конечно же, согласился.

Лапусин не изменился. Все тот же чертяка, каковым его Михал помнил с Варшавы 1648 года. А вот его команда даже слегка напугала Михала: типичные пираты, угрюмые личности с бандитскими лицами, бросающие на Несвижского князя косые взгляды. «Ну и пусть! – думал Михал, всходя на корабль адмирала Лапусина. – Такими, наверное, и должны быть настоящие морские волки».

И вот по реке Нарев в сторону Тикотина плывут малотоннажные речные суда знаменитого литвинского адмирала. Михал находился с Евановым-Лапусиным в головном корабле, стоя у борта на баке, держась рукой за канат, глядя вперед – его укачивало. И Михал даже не мог понять, морская ли то болезнь, вонючая ли трубка Лапусина или же безостановочная болтовня капитана действовала на него так муторно. Михал снял свою шляпу, подставив лицо под освежающий мартовский ветер, а Лапусин без умолку рассказывал молодому Радзивиллу, как он в качестве пажа и оруженосца входил в Москву с лже-царевичами Дмитриями, как ему удалось умолить Сигизмунда III Вазу о снисхождении, и Лапусина не только помиловали, ему даже разрешили доучиться в морском коллегиуме… Неожиданно капитан сменил тему разговора и стал рассказывать, как впервые попал в настоящий морской шторм.

– Реки не для меня! – пыхтел трубкой Лапусин. – Река – это что тропинка по сравнению с полем. Море – вот истинная стихия моряка, мой мальчик! Впервые я по-настоящему штормовал в восемнадцать лет, когда я долговязым подростком-переростком оказался вновь в Слонимском морском коллегиуме, вернувшись на школьную скамью практически из тюрьмы. И вот с двумя друзьями, также курсантами Слонимского коллегиума, я совершал длительное плавание в Балтийском море, держа курс на Амстердам на небольшом двухмачтовом бриге «Анна». Тот год отличался особенно плохой погодой – мы попали в несколько штормов, и в результате у нас сломался гик, порвались ванты, был вырван ватерштаг, треснула мачта, и бриг получил много других мелких повреждений. Но настоящую бурю я пережил уже в Северном море, на последнем этапе плавания в Дувр. Мы вышли на рассвете 17-го сентября 1613 года под стакселем, гротом и бизанью, бриг шел крутым бейдевиндом против легкого южного бриза, удерживая курс чуть ниже чистого веста. Наше судно шло в сторону открытого моря по серым волнам, а песчаный берег Голландии медленно таял, превращаясь в тонкую линию, пока совсем не скрылся из виду. На заходе солнца мы прошли маяк Хук-ван-Холланда, оставив его в нескольких милях к востоку. Мы приготовили еду, поужинали, и пока мы мыли и убирали посуду, наступила ночь… – Уважаемый капитан, нельзя ли как-то покороче описать ваш первый шторм, – не выдержал Михал, хватаясь руками за фальшборт. – Я никогда не понимал любви поэтов к рассвету на море, якорь мне в спину! – выкрикнул Лапусин, словно не услышав жалобный стон Несвижского князя. – Морской рассвет, мой мальчик, холера его побери, это унылое мерзкое зрелище: небо серое, море серое, холодно, сыро и хочется выпить чего-то поершистей. Вскоре и ветер стал почти штормовым. Пока мы шли, ветер все время продолжал усиливаться и стал почти зюйдом, затем немного отошел к осту. Отмели у побережья Бельгии находились на ветру в двадцати милях, поэтому волны были невысокими. На нас налетел первый шквал… – Вам бы книги о море писать, пан Винцент, – устало улыбнулся Михал. Хотя рассказ Лапусина начинал ему нравиться. По меньшей мере, ничего более лиричного Михал от Лапусина пока не слышал, а истории капитана о кровавых стычках в Америке с индейцами и английскими колонистами, о расправах над казаками Хмельницкого и об авантюрном походе с Лже-дмитрием вызывали у юного князя лишь тошноту. Сейчас же Михал даже восхитился художественными образами капитана.