— На кол его посадите! Окатите водой, чтобы очнулся, и на кол! Мне отсюда никаких пленных не надо!

Казаки вылили лоханку воды налицо и грудь войта. Тот очнулся, приоткрыл глаза, улыбнулся, что-то с благодарностью прошептал и вновь уронил голову. Казаки склонились над Жидовичем.

— А че его на кол-то садить? — обернулся один из них к атаману. — Он ведь, того, душу отдал.

— Мертвого посадите! — орал атаман.

— Не по-христиански же это, — бурчал второй казак, — не жид же, не татарин он. Русский литовец. Пусть не православный, но все равно христианин…

— Ты видел, сколько они наших положили на Волыни в 51-м?! — налились кровью карие глаза Золотаренко.

— Так ведь там с ляхами воевали! — сдвинул брови казак.

— С ляхами?! А видел ты, как литвинские гусары не хуже ляхов наших рубили?!

Казаки угрюмо смотрели на своего атамана, явно не горя желанием выполнять его жестокий приказ.

— Это ты, атаман, на Хитрова насмотрелся! — усмехнулся в длинные усы тот, что проверял, жив ли Ивашко Жидович. — Вот там они верно, как бараны, все и делают. А мы все же люди русские, православные, вольные казаки, а над мертвыми христианами грех куражиться. Тем более, — и казак кивнул на тело, — добрый воин этот литвин. Вот кабы он жив был, то посадили бы хоть на кол, хоть на сосну, хотя лучше кнутом забить или голову отсечь.

Глаза атамана вновь сверкнули двумя злыми огоньками. Он ничего не ответил, развернулся и зашагал прочь.

Но вскоре настроение атамана резко улучшилось: через полчаса к нему в палатку привели еще двух выживших после взрыва башни пленных, чьи израненные тела откопали из-под обломков. Один, молодой солдат, видимо, совершенно контуженный, с запекшейся на ушах и под носом кровью представился менским ротмистром Янковским, а своего товарища назвал полковником Самуэлем Кмитичем. Тот, которого назвали Кмитичем, впрочем, вообще ничего не говорил, он стоял, слабо соображая, что происходит вокруг, в оборванной одежде, весь в пыли и штукатурке, с запекшейся кровью на руках и лице. Его бы, наверное, и родная мать сейчас не узнала. И как только Янковский признал в нем оршанского князя?

— Боже! — алчно засветились радостью глазки Золотаренко. — А не тот ли это пан Кмитич, за голову которого князь Хованский обещал десять тысяч рублей за живого и пять тысяч за мертвого? Точно он, братки казаки! Вот нам и деньги хорошие подвалили! Умыть его, переодеть да к Хованскому отправить срочно под надежной охраной! Да глядите, чтобы жив-здоров был! Целых пять тысяч рублей потеряем иначе!

Кмитича и Янковского вытолкали из палатки.

Хитров, Черкасский и Золотаренко добыли-таки царю Менск. Правда, не так быстро и легко, как полагали и как, исходя из донесений, полагал сам Алексей Михайлович. Ни царский воевода Хитров, ни атаманы Черкасский и Золотаренко, глядя на принадлежавшие им теперь дома и улицы Минск-Литовска, не чувствовали победы. Хитров велел привести пленных, чтобы расспросить о дальнейших планах местных частей литвинской армии, но ему ответили, что пленных нет. Одни бежали из города, другие взорвали себя в замке, а те немногие, кого удалось схватить, сами бросались на конвоиров, погибали, но в плен не шли. Увы, город Менск оказался пуст: ни людей, ни продовольствия, ни оружия, ни форте-ции для обороны… Вкуса победы не ощутил никто из завоевателей города. Пусто было во всей округе. Война взрывной волной сдула людей с насиженных столетиями мест. Лишь в одиннадцатом веке в последний раз берега Немиги и Свислочи обильно поливались кровью, но то были феодальные фамильные стычки князей времен Всеслава Чародея.

В Менске приближение царского войска предваряли ужасные слухи о жестокости захватчиков и жуткого вида беженцы с востока Литвы: у некоторых были отрезаны уши и носы. Они рассказывали, что московитяне угоняют в плен молодых женщин, детей и мастеров, всех стариков убивают, а иудеев не щадят вообще: дети, женщины, мужчины — все идут под меч как предатели Христа. Жуткие вещи рассказывала одна семья из города Казимира. По их словам, города более не стало, ибо кого убили, кого угнали в плен, кто сбежал, и все деревянные дома сожжены, а каменные здания, куда загнали всех жидов и католиков, взорваны и сожжены также. Мало кто остался и в Менском повете, лишь несколько православных шляхтичей, рассчитывающих на благодать царскую.

В захваченном городе посадили воеводу Ивана Колобова, который чувствовал себя как в ссылке в брошенном всеми Менске, с разрушенным замком и рыскающими в поисках еды бездомными собаками. Богдан Аладьев, с подкреплением сменивший Колобова, не имел сил и средств привести город в порядок, укрепить замок на случай атаки литвинов. Царь требовал «в Менске острог покрепить служилыми и уездными людми». Увы, Аладьев не мог этого сделать, так как имел всего двадцать конных рейтар и двести семьдесят пеших ратников, которые стояли «по осыпи» в карауле. Не было в повете и шляхтичей, так как они «от казацкого разоренья разбежались многие неведомо где». Осложнялись дела и тем, что царскими солдатами были «все татары да мордва, русского ничего не знают», как писал в отчетах минский поп Иван. Царь был доволен лишь одним: теперь ему открывалась главная дорога — Виленский тракт. Путь к столице Княжества был открыт.

Что стало с молодым ротмистром Янковским, Кмитич не знал. Он даже не мог толком сообразить, что стало с ним самим с тех пор, как взорвалась башня Менского замка. Его умывали, с него сдирали рваное окровавленное платье, обработали водкой раны… Словно во сне все это было. Только теперь, трясясь связанным по рукам и ногам в казацкой повозке, в казацкой свитке и папахе, Кмитич стал медленно приходить в себя и соображать, думать. И всем сердцем сожалеть, что не погиб. «Я же ближе всех к пороху стоял! Меня в клочья разнести должно было!» — сокрушался Кмитич. Попасть в кровавые лапы Хованского князь желал менее всего на свете, даже смерть представлялась ему более легким финалом всей этой трагичной истории. «Что будет дальше? Что будет с Литвой? Неужели все катится в тартарары?» Угнетало оршанского князя и то, что все фортеции, за которые он так самоотверженно сражался, так или иначе достаются врагу: Орша, Смоленск, Менск…

Сида в телеге, Кмитич, впрочем, постепенно успокоился, стал размышлять о том, что жива баба Катя, уехавшая вместе с другими жителями Минск-Литовска на запад, готовы пока сражаться Януш и Богуслав, Оскирко и Сапега… И Кмитич стал думать о том, как бы сбежать. Он украдкой перерезал веревки, стягивающие за спиной руки, о край повозки. Через полтора часа незаметного трения веревками об доску Кмитич почувствовал, что уже может с легкостью разорвать эти подточенные путы, но оставались связанными еще и ноги. Здесь все было куда как сложнее. Незаметно развязать ноги под пристальным вниманием угрюмого усатого охранника не представлялось возможным. И вдруг… Вечером, во время привала Кмитича разбудил выстрел. Он поднял голову и тут же сел в телеге, бешено оглядываясь в сумерках, Кругом стреляли, кричали и бегали темные силуэты казаков, свистели пули, вскрикивали сраженные…

— Литва идет! Спасайтесь кто может! — истошно орали казаки.

— Уводи пленного в лес, дурак! — крикнул кто-то охраннику оршанского полковника. Охранник начал кинжалом перерезать веревки на ногах Кмитича, даже не подозревая, что его пленник уже давно освободил свои руки. Вот и ноги свободны… Удар, и охранник замертво упал с телеги. Сам Кмитич спрыгнул на землю и залег, уткнув лицо в траву. Крики, выстрелы и звон сабель как-то внезапно стихли.

— Ауфштейн! — кто-то наступил сапогом полковнику на руку. Кмитич медленно поднялся на ноги. В темном воздухе ночи неред ним стоял солдат в расшитой галунами венгерской одежде, держа в руках мушкет, направленный прямо в лоб полковнику. Подошел другой, такой же, в венгерской форме солдат. Что-то сказал первому на своем языке.

«Наемники», — смекнул Кмитич, продолжая стоять с поднятыми руками. Подошел и литвинский офицер, суровой внешности мужчина лет тридцати с длинными светлыми, как спелая рожь, волосами, в шляпе с пером. Сердце Кмитича радостно забилось. «Свои!»