— Ну вот, — всплеснула руками Елена, — обиделся! Хотела сделать ему подарок, а получилось, что оскорбила!
— Точно обиделся, — грустно кивнул Кмитич, — видимо, лесная птица. Лягушек ни разу не ел. Обидели мы его.
— Может, еще вернется? — Елена в надежде посмотрела на оршанского князя. Тот лишь вздохнул:
— Дурной знак, — сказал он, — чтобы черный бусел к человеку вышел!.. Кепска будзе, говорю вам.
— Это точно, — поддакнул дед Салей, — птица, да еще черная — предвестник смерти. Либо плохих новостей. Видимо, хлебнем горя мы все тут. А то, что лягушку не съел — молодец!..
К концу июля Кмитич решился-таки на ночной прорыв. Он долго выбирал платье у пленных московитян — все пленные были в каком-то неприглядном рванье, которое либо не подходило хорунжему, либо абсолютно не годилось. В конце концов он остановился на одном пленном стрельце, родом из-под Курска. Доспех, полагавшийся московским стрельцам, состоял лишь из одной «шапки железной», представлявшей собой простой шлем с небольшими полями, чрезвычайно удобный для стрелка-пехотинца. Правда, по собственной инициативе стрельцы поддевали под форменные кафтаны кольчуги или кожаные латы с нашитыми железными бляхами. Именно такие кожаные латы были и у пленного стрельца, но Кмитич их вернул хозяину. Такая защита спасала разве что от татарских стрел и сабли, но не от пуль. Одежда стрельца состояла из кафтана серой мешковины, простой шапки, какие носили, впрочем, все московитяне и даже некоторые смоляне, и желтых сапог. Стрелец, явно смущаясь недовольной гримасой Кмитича, объяснил, что они воюют в подменке, а на парадах его мундир — ярко-зеленый с золотистыми «снурами».
— У нашего всего приказа такая зеленая форма, как и знамя, — пояснил стрелец.
— Приказ — это полк? — спросил Кмитич.
— Вроде того, или поменьше чуток, — пожимал плечами стрелец, — в нашем приказу пятьсот человек… было. Сейчас, наверное, едва ли половина осталась.
— На войну нужно отправляться, как на парад, — упрекнул стрельца Кмитич, примеряя кафтан мышиного цвета, спускавшийся до самых пят, с широкими, суженными у запястья рукавами, — а то как выглядите, так и воюете, — и он подмигнул пленному Странно, но Кмитич не чувствовал никакой ненависти к пленным московитянам, хотя в бою готов был рубить их в капусту. Кто-то из пленных протянул Кмитичу шапку побогаче, пояснив, что это шапка «начального стрельца». Кмитич взял из рук московита шапку и покрутил ее в руках. Она отличалась от первой мехом — соболиным, а не овчинным, и нашивкой отличительного знака в виде жемчужного изображения короны.
— Откуда? — посмотрел Кмитич на невысокого замухрышку, протянувшего ему эту шапку. То был молодой паренек со сморщенным скуластым личиком, бегающими лакейскими глазками и серо-желтыми жидкими усишками. Судя по всему, это был простой московитский пехотинец. Парень объяснил, что убил ненавистного ему сотника и сам пошел в плен, ибо страсть как ненавидит московцев за войны и разорение его марийских земель.
Кмитич нахмурился. Уж как-то не вызывало у него доверия то, что этот хлюпик убил сотника. Да и остальные пленные как-то подозрительно косились на тщедушного пехотинца.
— Врешь, — сказал ему Кмитич.
— Пан, не вру, — испуганно заморгал пехотинец, кланяясь хорунжему в ноги, — выстрелил, шапку взял и утек…
Говорил он по-русски неплохо, лучше других, только несколько растягивая слова своим сипловатым голоском.
— Меня зовут Ванька Пугорь, — представился пленный паренек. Лет ему было, поди, не больше двадцати-двадцати двух.
— Из нагорной мари мы, или черемисы, как московцы нас называют, — говорил Ванька Пугорь, — там цари народ наш, как траву косами, косили. Особенно Иван Васильевич. Может, слыхали? Наш богатырь Мамич Бердей против него воевал, да погиб.
Кмитич что-то припомнил. Ах, да! Во время Ливонской войны Иван Ужасный, заключив унизительный для себя мир, вынужден был перебросить из Ливонии войска именно для войны с черемисой.
Ванька Пугорь просился помогать защитникам крепости, рвался убивать «ненавистных царских псов», и Кмитич пообещал отослать его к Корфу Правда, нельзя сказать, что Кмити-чу понравился этот заморыш. Уж какой-то слишком лакейский весь. Просто стало его жаль, его и его горемычный народ. Что касается остальных, то пленные московитяне, пусть и мало кто из них говорил по-русски, понравились Кмитичу. Он был сам пленен открытостью и наивностью этих людей, для которых, в отличие от литвин, не существовало понятий польстить собеседнику или что-то не договорить ему из вежливости. Хотя, наверное, это касалось далеко не всех пленных из этого пестрого многоликого московитского племени. Так, один круглолицый и курносый московитянин повторял на все вопросы одно и тоже:
— Ма ейсаа ару. Ма ейсаа ару…
Стрелец из-под Курска (поэтому говоривший на литовско-русском) объяснил, что парень говорит: «Я вас не понимаю», ибо по-русски не знает ни бельмеса.
— Как же он служил в вашей армии? — удивился Кмитич. Курянин иронично усмехнулся:
— Скорее всего, придуривается, господин пан. Пусть чуть-чуть, но московский диалект русского он точно знает.
— А ты откуда по-фински понимаешь? — поинтересовался Кмитич у курянина.
— Понимать не понимаю, но простые слова знаю, — ответил тот, — у нас ихнего брата хватает.
Пленный русин из-под Курска, похоже, не разделял благодушного мнения Кмитича о наивности и простоте пленных, в частности, о людях из народа мокша или москов.
— Люди они, верно, бедные, но отнюдь не наивные, — говорил курский русин, — хитрые и ленивые. Вы, пан, с ними порезче да поосторожней.
«Вот уж боевое братство», — осуждающе думал Кмитич, ко-сясь то на курянина, то на пленных москов. Один из них на плохом русском кое-как объяснил, что он и его товарищ живут по Москов-реке, которую пленный называл также Коноплевкой.
Он, с трудом подбирая слова, рассказал, что они, москов, там у себя ходят по воскресеньям в церковь, но дома все равно молятся своей богине Мокощь — женщине-пауку, живущей в колодце, и даже гадают на пауках, кладя их в коробочках на ночь под подушку. Немало удивился Кмитич тому, что похожий, как брат, на пленного-москова другой пленный, тоже плохо говорящий по-русски, но именем Иван, представился каким-то Карьялайненом и знать не знал никакую Мокощь, поклоняясь богу Юкко, а также каким-то сюндюзетам и богу солнца Пейвэ, включая и старика с молотом Тиермеса. Этот явный язычник просил прощения, что, подневоленный, воевал на стороне мокши и их проклятого царя, ибо страсть как не любил ни царя, ни московских попов, которые забирают у кудесников его народа кудесы — бубны, заставляют другому богу молиться, отчего его народ болеет, старики умирают, а женщины не рожают. Третий финский московит, тоже по имени Иван, назвался представителем тяга-лажет, и Кмитич совсем не понял, что за тягалажет, откуда он и кому поклоняется. Был там и татарский солдат, также ни слова не знавший по-русски. С ним пообщался литвинский татарин, ратник Юха, выходец из минской Татарской слободы. Несколько неожиданно для Кмитича два единоплеменника как-то резко поговорили.
— Что он тебе сказал? — спросил у Юха Кмитич.
Юха нахмурил бровь:
— Дурной тюфенкчи!
— Что затюфякчи? — улыбаясь, переспросил Кмитич, полагая, что слово «тюфенкчи» оскорбительное. Но оказалось, что нет.
— Тюфенкчи — это стрелок, человек у тюфяка, — объяснил Юха, — тот, кто из тюфяка стреляет. Он за деньге, то есть за гроши, готов за любого воевать. Плохо думает о царе, а сам воюет. Я его ругал, сказал, что я, в отличие от него, настоящий хабит — воин-защитник своего отечества. Сам-то он волжский булгарин и Ивана IV ненавидит за разорение Казани, и нынешнего царя считает недалеким и неверным, а все равно воюет. Меня же ни за какие деньге не заставить воевать за того, кто мне не нравится. Вот Аллах его и покарал. Пусть теперь поработает за нас на валу, камни да землю потаскает.
— Чудеса, — качал удивленно Кмитич головой. Чуть ли не все пленные оказывались лютыми неприятелями московского царя, за которого, тем не менее, воевали. Хотя булгарин честно признался, что воюет только за деньги, и плевать ему на московских шайтанов. Удивило хорунжего и то, что все пленные наивно полагали, что находятся на территории Польши, наказывая поляков за некие «неправды» перед православным населением. Для московитян, похоже, вся Речь Посполитая была одной Польшей, где живут антихристы, хотя больших антихристов, чем сами пленные, Кмитич пока еще не встречал. Не встречал даже среди кривичей-идолопоклонников, все еще тайком почитавших змею-кривь и священные дубы. Те хотя бы читали Библию и праздновали также все христианские священные дни.
