Но если большинство просто не обращало на меня внимания, то оскорбительно вел себя лишь один, а потому оказанный мне прием следует считать скорее равнодушным, чем враждебным. Однако, к великому моему огорчению, исключением явился джентльмен, которым я был готов безоговорочно восхищаться, ибо доктора Джона Уоллиса я с восторгом причислил бы к моим знакомым. Я много о нем наслышался и восхищался его математическим талантом, который поставил его в первый ряд ученых Европы, и я воображал, что человека, который вел переписку с Мерсенном, который скрещивал математические шпаги с Ферма и Паскалем, должна отличать высочайшая цивилизованность. Увы, действительность оказалась иной. Доктор Гров познакомил нас и был оскорблен тем, как Уоллис отказал мне даже в обычной учтивости. Он уставился на меня светлыми холодными глазами рептилии, не пожелал ответить на мой поклон и повернулся ко мне спиной.

Было это, когда мы садились за стол, и Гров начал разговаривать чрезвычайно бодро и задиристо, чтобы загладить грубость его коллеги.

– Ну-с, сударь, – сказал он, – вы должны защищаться. Не так часто мы встречаем здесь защитника новых веяний. Если вы близки с Лоуэром, я полагаю, что вы именно таковы.

Я ответил, что не представляю себя защитником, во всяком случае – достойным.

– Однако же правда, что вы ищете отбросить ученость древних и заменить ее собственной.

Я ответил, что уважаю все, достойное уважения.

– Аристотель? – сказал он воинственно – Гиппократ? Гален?

Я сказал, что все они – великие люди, но можно доказать, что во многих отношениях они ошибались. Он негодующе фыркнул в ответ на мои слова.

– И что найдено нового? Единственное, чего достигли вы, обновители, сводится к поискам новых причин того, что практиковали древние, да доказательствам, что некоторые мелочи не таковы, какими считались.

– О нет, сударь, нет, – сказал я. – Вспомните барометр, телескоп…

Он презрительно отмахнулся.

– Те, кто ими пользуется, все приходят к разным выводам. Какие открытия совершил телескоп? Подобные игрушки никогда не заменят логику, игру разума с непостижимым.

– Однако я убежден, что развитие философии сотворит чудеса.

– Пока я не вижу ни малейших признаков этого.

– Но увидите, – сказал я горячо – Я твердо уверен, что наши потомки докажут многое из того, что сейчас всего лишь предположения. Возможно, настанет век, когда отправиться на Луну будет не труднее, чем для нас в Америки. Беседы с кем-нибудь в Индиях станут, возможно, столь же обычными, как теперь – литературная переписка. В конце-то концов, мысль о том, что можно говорить и после смерти, до изобретения алфавита должна была представляться лишь фантазией, а возможность находить путь в море благодаря минералу древние, ничего не знавшие о магните, сочли бы нелепостью.

– Какая пышность выражений! – сказал Гров язвительно. – Однако я нахожу, что риторика хромает и в антитезах, и в антиподах ибо вы ошибаетесь, сударь. Древним магнит был прекрасно известен. Диодор Сицилийский был о нем осведомлен со всей полнотой, как знает каждый джентльмен. Мы всего лишь отрыли новое применение для этого камня. Именно это я и имею в виду. В древних текстах можно найти все знания, если уметь их читать. И это столь же верно и для алхимии, и для медицины.

– Не могу согласиться, – сказал я, полагая, что даю отличный отпор. – Возьмите для примера судорогу желудка. Какое средство обычно применяют против нее?

– Мышьяк, – сказал кто-то, сидевший дальше и, очевидно, слушавший нас. – Несколько гранов с водой как рвотное. Я сам его принимал в прошлом сентябре.

– И помогло?

– Ну, боль сначала усилилась. Должен признать, что небольшое кровопускание, по моему мнению, оказалось более полезным. Но очистительные свойства мышьяка бесспорны. Признаюсь, у меня никогда не было столь частого стула.

– Мой учитель в Падуе сделал несколько опытов и пришел к выводу, что вера в мышьяк ошибочна и глупа. Она восходит к лечебнику, переведенному с арабского, а затем на латынь Деусингием. Однако переводчик сделал ошибку. В книге от болей советовалось употреблять, как там было сказано, дарении. Это название было переведено как arsenicum – мышьяк, тогда как мышьяк по-арабски – зарник.

– Так что же нам следует принимать?

– Корицу, по-видимому. Так как же, сударь, будете ли вы защищать давнее лечение, опирающееся на ошибку переводчика?

Тут второй откинул голову и захохотал, отправив полупрожеванную еду изящной параболой через стол.

– Вы оправдали лишь необходимость в твердом знании классических языков, сударь, – сказал он. – Не более. И используете это как предлог, лишь бы отбросить тысячи лет учености и подменить их своими собственными жалкими писаниями.

– Я сознаю слабость моих писаний, – ответил я, все еще оставаясь наиболее благовоспитанным человеком за этим столом, – но я ничего не подменяю, а только проверяю гипотезы, прежде чем их принять. Ведь сам Аристотель говорит, что наши идеи должны соответствовать нашему опыту, не так ли?

Боюсь, к этому времени я начал краснеть от гнева, поскольку понял, что его не интересует дискуссия, которая опирается на логику. Если Гров в своей аргументации был доброжелателен, этот был неприятен и тоном, и манерой.

– И что тогда?

– О чем вы говорите?

– После того, как вы подвергли Аристотеля своей проверке? И без сомнения, нашли его очень легким. Что тогда? Подвергнете ли вы своим исследованиям монархию? Может церковь? Посмеете ли подвергнуть своей проверке самого Спасителя Нашего? Вот в чем заключается опасность, сударь. Ваши изыски ведут к атеизму, что неизбежно, если только науку не будут крепко держать в руках те, кто стремится укреплять слово Бога, а не ставить его под сомнение.

Тут он умолк и обвел взглядом своих коллег, ища их поддержки. Я был доволен, заметив, что они слушали его без особого восторга, хотя многие согласно кивали.

– «Скажет ли глина горшечнику: „что ты делаешь?“ – мягко пробормотал Гров почти про себя.

Но его недоговоренная цитата разверзла уста молодого человека, который утром показал мне, как найти комнату Грова.

– Исайя, сорок пять, девять, – сказал он. – «Приобретение премудрости выше рубинов», – добавил он негромко, будучи, без сомнения, слишком молодым и незначительным по своему положению, чтобы участвовать в споре, но не желая, чтобы старший разглагольствовал, как ему вздумается. Я и раньше замечал, что он несколько раз пытался вмешаться в разговор, но едва открывал рот, как Гров перебивал его и продолжал говорить, будто того тут не было.

– Иов, двадцать восемь, восемнадцать, – сердито буркнул Гров, раздраженный такой дерзостью. – «И кто умножает познания, умножает скорбь».

– Екклесиаст, один, восемнадцать, – отпарировал Томас Кен, также, видимо, разгорячаясь. Я распознал какую-то старую ссору, которая не имела никакого отношения ни ко мне, ни к опытам. – «Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе глупцы будут ненавидеть знание?»

– Притчи, один, двадцать два. «Мудрость твоя и знание твое – они сбили тебя с пути».

Заключительный удар прикончил беднягу Кена, который не сумел вспомнить источник этой цитаты. Он покраснел от такого публичного унижения, отчаянно пытаясь найти ответ.

– Исайя, сорок семь, десять, – с торжеством объявил Гров, когда поражение Кена стало очевидным для всех.

Кен со стуком бросил нож и встал, чтобы выйти из-за стола. Руки у него тряслись. Я боялся, что дело дойдет до драки, но все было только представлением.

– К римлянам, восемь, тринадцать, – сказал он, с ледяной медлительностью отвернулся от стола и решительным шагом удалился из трапезной. Мне кажется, эту заключительную ссылку услышал только я, а мне она ничего не говорила. Манера протестантов перестреливаться цитатами из Библии всегда казалась мне несколько нелепой, даже кощунственной. Как бы то ни было, Гров, во всяком случае, ничего не услышал, а наоборот, казалось, был очень доволен тем, что победа осталась за ним.