Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидела мадемуазель Сале – приятельница Комарго и ее соперница в хореографическом искусстве; князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной» Талией, «любезным и мудрым критиком, моей владычицей», – Кино в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.

Пробило три часа; никто из присутствовавших не слышал боя часов – так все были увлечены разговором.

– Однако, милая моя Дюмениль, – обратилась к ней Сале, – надо бы запретить подобные манифестации. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?

– Несколько дней я была под впечатлением такого грубого выражения энтузиазма, – смеясь отвечала знаменитая трагическая актриса.

– Зачем же вы так талантливо передаете вымысел? – спросил де Креки свою соседку. – В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.

– Да, – вмешался аббат де Берни, – и в этот момент провинциал бросился на вас и ударил!

– Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, – сказал Ришелье, – но мадемуазель Дюмениль велела вернуть ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.

– Милая моя, – продолжала Кино, – в связи с шумным успехом, свидетельствующим о вашем таланте, позвольте поделиться еще одним доказательством его, лестным для вас: Гаррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и мы говорили о вас и о мадемуазель Клэрон, успех которой за эти два года неоспорим. «Как вы их нашли?» – спросила я Гаррика. «Невозможно лучше Клэрон исполнять трагические роли», – отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» – спросила я. «О! – воскликнул он восхищенно. – Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, которого они могли вдохновить!»

– Черт возьми! – вскричал князь Ликсен. – Гаррик сказал правду: мадемуазель Клэрон – это искусство, мадемуазель Дюмениль – это сама жизнь!

– А вы сами, князь, что такое? – спросила мадемуазель Госсен.

– Поклонник всех трех!

– Как трех? Вы назвали только искусство и жизнь.

– Между тем и другим есть «очарование»; это значит, что между мадемуазель Дюмениль и мадемуазель Клэрон есть мадемуазель Госсен.

– Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! – вскричал Ришелье.

– Каким образом?

– Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

– Что ж он сказал?

– Креки вам скажет. Ну, маркиз, – продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, – повтори же нам шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты выслушал так благоговейно.

– Я его помню! – вскричала Кино.

– Так расскажите же им. Я предпочитаю услышать его из ваших очаровательных уст, чем из уст Креки.

– Нет! – запрестовал аббат де Берни. – Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню – вот вам доказательство.

Откинув голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:

Ah! Comargo, que vous etes brillante!

Mais que Sale, grands dieux, est ravissnte!

Que vos pas sont legers et que les siens sont doux!

Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:

Les Nymphes sautent comme vous,

Et les Graces dansent comme elle!

Ах, Комарго, вы точно бриллиант!

Но как, великий Боже, великолепна Сале!

Насколько ваши шаги легки, а ее нежны!

Она неподражаема, а вы всегда новы!

Нимфы пляшут, подобно вам,

А грации танцуют, как она…

Ришелье взял правую руку Сале и левую Комарго.

– Это правда, это правда! – подтвердил он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

– Господа! – сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. – Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью доставил нам счастье – провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале и Кино.

– Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, – отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами кружок дам.

– Да, – сказал Таванн, выпивая свой бокал, – это также мнение одного обаятельного человека… Как я сожалею, что не мог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего отеля. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он расстроился: «Как жаль, что нынешней ночью я должен закончить несколько важных дел, а то пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью.

– Это ваш друг? – спросила Софи.

– Друг, и преданный, моя красавица!

– Дворянин?

– Самой чистой крови!

– Мы его знаем? – спросила Комарго.

– Вы его знаете все… по крайней мере по имени.

– И это имя знаменито?

– Его знаменитость увеличивается день ото дня, это имя твердят все.

– Но кто же это? – спросил Ришелье.

– Да-да. Кто это? – повторили со всех сторон.

– Отгадайте! – предложил Таванн.

– Не мучь нас! – попросил Креки. – Скажи его имя!

– Его имя! Его имя! – закричали дамы.

Таванн принял позу, исполненную достоинства.

– Рыцарь Курятника.

– Рыцарь Курятника! – воскликнул Бриссак. – Так вот о ком ты сожалеешь?

– Ну да!

– Вы слышите, Комарго?

– Слышу и трепещу!

– Ах, виконт! Можно ли говорить такие вещи?! – ужаснулась Сале.

– Я говорю правду.

– Как! Вы говорите о Рыцаре Курятника?

– Да.

– Об этом разбойнике, одно имя которого приводит в трепет весь Париж?

– Именно.

– Об этом человеке, который не отступает ни перед

чем?

– О нем самом.

– И вы говорите, что он ваш друг?

– Самый лучший.

– Как лестно для этих господ! – рассмеялась Кино.

– Да! – еще раз подтвердил Таванн. – И очень сожалею, что он был занят этой ночью, а то я привез бы его к вам, и, конечно, увидев его, вы переменили бы о нем свое мнение.

– Не смейте так говорить! – рассердилась Комарго.

– А я был бы не прочь увидеть этого Рыцаря Курятника! – вскричал Ликсен. – Потому что, если память мне не изменяет, он пятнадцать лет назад обокрал отель моей милой тетушки и теперь мог бы рассказать мне подробности.

– Неужели он ограбил отель княгини де Мезан?

– Да.

– Это истинная правда! – вставил Ришелье смеясь.

– В самом деле, любезный герцог, вы должны это знать: вы были у моей тетушки в тот вечер.

– Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в отель – княгиня де Мезан, я и Рыцарь Курятника. Только я уехал после ужина, а счастливец Рыцарь ночевал в отеле.

– Что вы нам рассказываете? – смеясь сказала Дюме-

ниль.

– Я вам рассказываю то, что было.

– Как? – спросил аббат де Берни. – Вы вернулись из оперы с Рыцарем Курятника и княгиней?

– Да, одна карета привезла нас всех троих.

– Вот это мило! – воскликнул герцог де Ришелье.

– Рыцарь Курятника редко ходит пешком, – заметил Таванн.

– Он слишком знатен для этого, – вставил аббат.

– И вы вернулись все трое в одной карете? – спросила Госсен.

– В карете? Нет.

– Объясните же нам эту загадку, – сказал герцог де Бриссак.

– Мы с княгиней сидели в карете. Рыцарь же привязал себя к рессорам кожаными ремнями и таким образом въехал в отель, так что его въезд не был замечен швейцаром.

– А уж этого цербера нелегко обмануть! – вскричал Ликсен.

– Ну а потом что случилось? – спросила Комарго.

– Надо полагать, – продолжал Ришелье, – Рыцарь ждал в этом мучительном положении, пока все в конюшне лягут спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее прислуги, и, без шума взломав замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.