– Слушаю.
– Вы одобряете этот план?
– Я нахожу его превосходным.
– Если так, любезный Беррье, приступайте!
Беррье вышел из кабинета. Фейдо, оставшись один, подошел к камину и остановился в глубоком раздумье. Постучались в дверь; вошел лакей, держа в руках серебряный поднос, на котором лежало письмо с пятью печатями.
– Кто это подал? – спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было никакого герба.
– Лакей, но не ливрейный, – отвечал слуга.
Начальник полиции сорвал печати, открыл конверт и
распечатал письмо. В нем заключались только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.
– Ждут ответа? – спросил он.
– Словесного, ваше превосходительство.
– Скажите: «Да».
– Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет?.. «Важное дело, не терпящее отлагательства», – повторил про себя Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. – Придется ехать.
Он позвонил.
– Лошадей, – приказал он вбежавшему лакею.
Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строк на
листе очень тонкой бумаги, сложил лист таким образом, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Он раскрыл
перстень, который носил на безымянном пальце левой руки, вложил листок внутрь и закрыл его.
– Карета подана! – объявил лакей.
Фейдо взял шляпу и перчатки и вышел.
ХI Сабина Доже
На лазоревом фоне золотыми буквами сияла надпись:
«Доже, придворный парикмахер».
Вывеска красовалась над лавкой, помещавшейся на нижнем этаже дома, находившегося между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.
Посередине лавки, очень кокетливо убранной, была стеклянная дверь с красной шелковой занавеской, а по обе стороны двери – тумбы, на которых красовались восковые женские головки с оригинальными прическами. Около каждой из них располагался двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.
Лавка принадлежала Доже, придворному и самому модному парикмахеру.
«Доже, – говорят мемуары того времени, – не знал равного себе в своем мастерстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он владел искусством подбирать прическу к типу лица, он умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, лицо расцветало улыбкой под рукой мастера».
Старость – эта великая победительница кокетства (уверяли современники) – и та отступала под искусной рукой Доже. Он был парикмахером герцогини де Шатору: с ее легкой руки он пошел в гору. Доже имел свою лавку в Париже, но постоянно пребывал в Версале.
Впрочем, он громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.
Это было унизительно для парижан и в особенности для парижанок, но репутация Доже была так высока, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.
Причесываться «у Доже» было уже само по себе очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к лавке придворного парикмахера.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные события, толпа желающих была больше обыкновенного, так что не все могли поместиться в лавке, и половина ожидающих собралась группками на улице. Все были встревожены и обеспокоены. Ясно было, что руководило всеми не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон.
Внутри, как и снаружи, царило такое же оживление: все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как бы по секрету.
В одной группе, стоявшей напротив полуоткрытой двери лавки, шел особенно оживленный разговор.
– Какое несчастье, милая Жереми, – проговорила одна из женщин.
– Просто ужасно, – подхватила вторая.
– А мэтр Доже еще не возвращался?
– Может быть, ему вовремя не дали знать, любезный месье Рупар.
– Как не дали знать, мадам Жонсьер? Ну уж простите, вы в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д'Аламбер.
– В чем это я нахожусь? – переспросила мадам Жонсьер, которая решила, что ей так послышалось.
– Я говорю: в аберрации…
– Помилуйте, месье Рупар, я совсем здорова.
– Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы; я говорю с точки зрения умственной, ибо, поскольку разум есть вместилище…
– Что такое с вашим мужем? – спросила мадам Жонсьер соседку. – Когда он говорит, ничего нельзя понять.
– О! Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
– Что это он несет такое?
– Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что стал философом.
– Бедняжечка, – пожалела его мадам Жонсьер, пожимая плечами. – Однако это не объясняет нам сегодняшнего происшествия.
– Говорят, что Сабина едва ли останется жива…
– Да, говорят.
– У нее ужасная рана?
– Страшная!
– Кто ее ранил таким образом?
– Вот это неизвестно!
– Что же она-то говорит?
– Ничего. Она не в состоянии говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кино – знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет, – привезла сюда Сабину, девушка не произнесла ни одного слова.
– Да… Да…
– Как это удивительно!
– И до сих пор ничего не известно?
– Решительно ничего.
– Доже не возвращается, – продолжал Рупар.
– Если он в Версале, то еще не успел вернуться.
– Что бы ни говорили, – возразил Рупар, – здесь скрывается какая-то страшная тайна.
– Главное, что толком ничего не известно, – вслух размышлял кто-то другой.
– А когда ничего не известно, ничего и не узнаешь, – продолжал Рупар.
– Кто мог подозревать, что такое случится? – сказала Урсула.
– Еще вчера вечером, – продолжала Жереми, – я целовала милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленной и безжизненной.
– В котором часу вы расстались с ней вчера?
– Незадолго до пожара.
– И она вам сказала, что выйдет из дома?
– Нет.
– Отца дома не было?
– Доже? Он был в Версале.
– Значит, она вышла одна?
– Кажется!
– А ее брат?
– Ролан, оружейный мастер?
– Да. Его также не было с нею?
– Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то заказом, не терпящим отлагательства. Он расстался со своей сестрой за несколько минут до того, как она простилась со мной.
– Но подмастерья-то и слуги что говорят?
– Ничего, они изумлены. Никто из них понятия не имел, что Сабина выходила.
– Как это удивительно!
– И никто не знает ничего больше нас.
– Может быть, когда Доже вернется, мы узнаем или догадаемся…
Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сшиб его с ног.
– Что это?
– Будьте осторожнее, – колко сказала г-жа Жонсьер.
Сквозь группу разговаривавших протиснулся какой-то
человек, который прямо направился к лавке придворного парикмахера.
Он был высокого роста и закутан в длинный серый плащ. Войдя в лавку, растолкал всех мешавших ему пройти, не обращая внимания на ропот, и, быстро вбежав на лестницу, находившуюся в глубине первой комнаты, вошел в первый этаж.
На площадке стоял подмастерье с расстроенным выражением лица, с веками, покрасневшими от слез. Пришедший указал рукой на небольшую дверь, сделанную в стене, рядом с другой, более высокой дверью. Подмастерье утвердительно кивнул. Человек в плаще осторожно положил руку на ключ в замке и, тихо отворив дверь, вошел в комнату с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, под простыней, запачканной кровью, лежала Сабина Доже, дочь парикмахера, раненая девушка, которую Таванн поднял прошлой ночью на снегу напротив отеля Субиз. Лицо ее было мертвенно-бледное, глаза закрыты, черты сильно заострились, и дыхание едва прослушивалось. Она походила на умирающую. Возле нее, в кресле, сидела другая девушка, с заплаканным лицом, казавшаяся сильно огорченной.
