В пятницу в доме дяди Полковника началось непонятное движение. Надеясь встретиться с Лейли, я подобрался поближе. Но Лейли нигде не было видно, а детей вообще не пускали в залу. От стекавшихся в дом родственников я узнал, что собирается целый семейный совет. Прибыли два брата дядюшки Наполеона, жившие отдельно. Появился и работавший в министерстве иностранных дел Асадолла-мирза. Вслед за ним в залу проследовали сестры дядюшки. Пришла ханум Азиз ос-Салтане. В общем, к дяде Полковнику пожаловало человек десять – двенадцать. Дети толпились в коридоре и во внутреннем дворике.

Когда мы узнали, что взрослые ждут еще и Шамсали-мирзу, стало понятно, что дело приняло весьма серьезный оборот. Шамсали-мирза служил в Хамадане следователем, но с недавних пор, по-видимому, ожидая нового назначения, жил в Тегеране.

Примерно через час после того, как собрались все приглашенные, по любезным возгласам дяди Полковника: «Прошу вас, почтеннейший… Вот сюда, досточтимый…» – мы догадались, что наконец прибыл и Шамсали-мирза.

Хотя нам всегда говорили, что стоять под дверьми, а иными словами, подслушивать – некрасиво, я весь превратился в слух и прижал ухо к двери залы. Если рассудить по совести, я больше, чем сидевшие там, имел право быть в курсе дела, потому что взрослые в этой ситуации теряли лишь свои цветы, деревья да еще нерушимое семейное единство, а я… В опасности была моя любовь и вся моя жизнь!

Дядя Полковник произнес короткую речь о преимуществах сохранения священного семейного союза и о бедах, которые несет с собой его распад, и закончил так:

– Дух покойного отца трепещет от возмущения! Я сделал все, что в моих силах, для сохранения сплоченности нашего древнего рода, я призывал моего старшего брата и мужа моей сестры помириться, но оба уперлись и стоят на своем. И вот теперь я призываю вас помочь мне сохранить освященное веками единство нашей семья и не допустить, чтобы вмешались суд и полиция.

Мне в этот момент не было видно лица дяди Полковника, но его взволнованный голос красноречиво свидетельствовал о том, как он любит свои цветы и фруктовые деревья.

Затем взял слово Шамсали-мирза. Он служил следователем с первых дней введения новой системы правосудия и твердо верил, что следствие и допрос служат ключом к решению абсолютно всех проблем – как общественных, так и семейных. Поэтому в своей весьма деловой и логичной речи он предложил: во-первых, определить природу, породившего конфликт подозрительного звука и установить, был ли он произведен человеком или неодушевленным предметом; во-вторых, если подозрительный звук имеет «одушевленное» происхождение, уточнить, исходил ли он с той стороны, где сидел мой отец; и наконец, в-третьих, если он исходил именно с той стороны, выяснить, был ли он произведен умышленно или случайно.

Когда большинство присутствующих возразило против предложенного им скрупулезного расследования, Шамсали-мирза, по своему обыкновению водрузил на голову шляпу и заявил:

– В таком случае, господа, разрешите откланяться. Работавший в министерстве иностранных дел Асадолла-мирза, призывая собеседников не спешить с выводами или обратить на что-то особое внимание, всегда восклицал: «Моменто, моменто!» Позже я узнал, что в переводе на нормальный язык, это означало: «Минуточку, минуточку!» Вот и сейчас, увидев, что его брат Шамсали-мирза надел шляпу и собирается уходить, Асадолла-мирза закричал:

– Моменто, моменто!

Поскольку родня была заинтересована в том, чтобы, найти выход из тупика, все тоже начали уговаривать Шамсали-мирзу остаться и, усадив его на прежнее место, занялись расследованием.

На первый выдвинутый Шамсали-мирзой вопрос, а именно: произведен ли подозрительный звук человеком или неодушевленным предметом, не было получено четкого ответа, потому что мнения родственников разделились. Одни утверждали, что подозрительный звук был произведен стулом, другие – таких было меньше – склонялись к тому, что звук был «одушевленного» происхождения. Несколько человек вообще не имели определенного мнения.

Попутно обсудили второстепенный вопрос, всплывший в связи с основным: кто находился в непосредственной близости от места, где раздался подозрительный звук? Были названы мой отец, дядюшка Наполеон, придурковатая Гамар и Маш-Касем…

Расследовать причастность к инциденту двух первых лиц было невозможно. Гамар, в силу того, что судьба обделила ее разумом, также не могла быть полноценным свидетелем. Поэтому ключом к разгадке мог стать только Маш-Касем.

Шамсали-мирза распорядился, чтобы позвали Маш-Касема, и в точности как следователь, ведущий допрос обвиняемого, прежде всего заставил слугу присягнуть, что он будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Затем он подчеркнул, что свидетельство Маш-Касема может сыграть немаловажную роль в сохранении священного единства благородного семейства, и, призвав его давать показания, ничего не утаивая, спросил:

– Господин Маш-Касем, вы в тот вечер собственными ушами слышали подозрительный звук, прервавший рассказ вашего хозяина на середине?

Маш-Касем, помолчав, ответил:

– Э-э, ага, зачем мне врать?! До могилы-то… ать… ать… Один мой земляк, царствие ему небесное, говаривал, что…

– Господин Маш-Касем, вы даете свидетельские показания… Прошу вас, не отклоняйтесь от темы и отвечайте на поставленный мной вопрос!

– Конечно же, ага. Рад буду услужить… Вы, значит, спрашиваете про тот обозрительный…

– Подозрительный!

– А разве что не так?

– То есть как это «разве что не так?». Вы сказали «обозрительный», а нужно говорить «подозрительный»!

– Ей – богу, ага, зачем мне врать?! Грамоте ведь я не обучен… Но все же хотелось бы знать, какая тут разница…

– Разница?

– Ну да. Разница между тем, что сказал я, и что сказали вы.

Потеряв терпение, Шамсали заорал:

– Господин Маш-Касем, я сказал «подозрительный», а вы сказали «обозрительный»! Я потребовал, чтобы вы говорили «подозрительный»!

– А что значит «подозрительный» и что значит «обозрительный»?

В разговор вмешался Асадолла-мирза, вечно над всем посмеивавшийся и без конца отпускавший шуточки. Не стесняясь в выражениях, он объяснил Маш-Касему, что имеется в виду под подозрительным звуком, и этим вывел из себя Шамсали-мирзу, который тотчас заявил, что с правосудием не шутят, снова водрузил на голову шляпу и собрался уйти. Все повскакивали с мест и кое-как уговорили Шамсали-мирзу остаться.

– Ну что ж, Маш-Касем, теперь, когда вы поняли, о чем речь, скажите, вы собственными ушами слышали этот подозрительный звук?

– Но ведь, ага, зачем мне врать?!

Шамсали-мирза раздраженно прервал его:

– Да, да, знаем – «до могилы-то… ать… ать… четыре пальца»! Но отвечайте же на мой вопрос!

– Ей – богу, зачем мне… А вы хотите, чтобы я вам правду сказал или соврал?

– Да что ж это такое?! Вы шутите, что ли?! Если я вас о чем-то спрашиваю, значит, конечно же, хочу знать правду!

– Хорошо, тогда скажу правду. И вообще, зачем мне врать?! До могилы-то… Слышал я какой-то звук, что да, то да… Но вот только, был он подозрительный или не был…

– Я же сказал, что следует говорить «подозрительный»!

– А я что сказал?

– Вы сказали «обозрительный»!

– Ей – богу, насколько мне помнится, я сказал «подозрительный». Короче говоря, я слышал какой-то подозрительный звук.

– Как вы считаете, этот звук был произведен ножкой стула или?..

– Что – или?

– Господин Маш-Касем, не выводите меня из терпения! Мой брат вам только что все объяснил!

Асадолла-мирза, услышав, что ссылаются на него, немедленно влез в разговор и, хохоча во все горло, рассказал анекдот про казвинца, который, выбирая в лавке ткань, случайно издал непристойный звук и немедленно начал рвать куски материи, чтобы скрыть свою оплошность. Но торговец схватил казвинца за руку и сказал: «Зачем зря портишь товар? Я за сорок лет, что торгую мануфактурой, как-нибудь научился отличать треск ткани от чего другого!»