— Простите! Я в таком костюме… Прямо с поля…

— Что за вздор! — радостно говорит хозяйка. — Мы вас как молодой месяц видим… И вам так идет эта блуза!

После ужина, сидя на террасе, хозяин говорит:

— Не натягивайте струны, Николай Юрьевич! Вот вам мой совет старого помещика. Народ здесь терпеливый, правда. Но время-то какое переживаем! Довольно одной искры…

— Вы думаете? — срывается у гостя высокомерный возглас. И он с усмешкой бьет хлыстиком по кончику своего сапога.

— Или забыли пожар усадьбы? — укоризненно спрашивает хозяйка. И качает головой.

Глаза Нелидова будто загораются.

— О нет! Я его слишком хорошо помню, — говорит он. И улыбается.

Когда он прощается, девушки глядят на него с восторгом. Хозяйка с надеждой.

Ничего не видно в пяти шагах. Душная ночь загадочно, до жуткости темна. Еле мерцает дорога.

— Как это вы не боитесь ездить? Да еще на такой пугливой лошади? — шепчет хозяйка.

— Я знаю дорогу и свою лошадь. Чего же мне бояться?

— Тут трясина, — говорит Наташа. — Здесь тонут люди каждый год.

— Э, нет… Не о том я совсем, — досадливо возражает отец. — Давно ли почту здесь ограбили? Мы не ездим по ночам, Николай Юрьевич. Вот уже три года как не ездим.

Нелидов молчит и улыбается.

— Приезжайте обедать завтра!

— Благодарю вас! Но я уже приглашен, — раздается из тьмы его голос.

— Куда же? Куда?!

— В Лысогоры…

— А! — срывается у смущенной хозяйки. — А жаль. Мы завтра ждем губернатора.

— Анатолий Сергеевич будет завтракать у мама! До свиданья!

Анна Львовна еще не спит. Полоска света тянется из-под ее двери на чисто вымытом, еще сыром полу.

— Николенька! Это ты? Слава Богу! Я так боялась…

— Простите, мама! Я был у Галаганов. Теперь вы заснете?

— О да! Покойной ночи, мой друг!

Он обходит флигель. Пробует все ставни.

Его кабинетик мал и неуютен. Все, что есть лучшего из мебели, стоит в гостиной и спальне Анны Львовны. И он до сих пор не может привыкнуть к этой убогой обстановке. Всякий раз, когда он входит в эту комнатку, он вспоминает сгоревшую усадьбу, дом, где он родился и вырос. И сердце его сжимается.

Сон далек, хотя он встал на заре и весь день был в поле.

Он раскрывает конторские книги и погружается в расчеты. Вот уже два года, как он уволил управляющего, распустил годовых работников и штат дворовой прислуги. Все дело он ведет один. Потребности сокращены до минимума. Надо копить. Надо учитывать каждый грош, чтоб уплатить по векселям, чтоб спасти Дубки. Липовка и Ельники уже утрачены. в руках Штейнбаха. Вся цель его жизни сейчас здесь, в этом родовом гнезде.

Он ложится во втором часу и засыпает с трудом. Утром в воскресенье он едет с матерью к обедне, в сельскую церковь. Она окружена пирамидальными тополями и липами. Дед его, князь Галицкий, сам посадил эти деревья. Сам строил эту церковь. Прежняя была деревянная и сгорела сто лет назад. Уцелел только склеп, где спят предки Нелидова, где и он ляжет когда-нибудь. Жить и умереть в Дубках было его мечтой еще с детства, когда он, страстный охотник в те годы, бродил по болотам и учился бить птицу на лету.

Возвращаются через площадь. Базарный день. Толпа. Всюду возы с яблоками, кавунами, дынями. Сбоку приютились торговки посудой. В сущности, здесь есть все, что удовлетворяет несложные потребности сельчан. Совсем нет ярких цветов, национальных костюмов. Женщины все в черном.

— Да, Николенька… В старину было лучше, — вздыхает Анна Львовна. — На базаре, как на цветнике, бывало, глаз радовался. А теперь девушки носят платки на головах.

Коляска едет медленно. Старые хохлы снимают шапки. Парубки глядят потемневшими глазами, недвижно и молча, с напряженным вниманием. Женщины в черных очипах [42] важно кланяются, пригибая головы к груди. Анна Львовна раскланивается на все стороны приветливо и радушно. Сын ее коротко кивает головой. А его тесно сжатые губы и светлые глаза как бы говорят: «Ладно! Ладно… Я ведь не простил. Я не прощу…» И все это чувствуют.

— Э… э… mon cher [43], Николай Юрьевич! — говорит губернатор за завтраком. — Я бы вам советовал быть осторожнее. Ездить так далеко одному… Анна Львовна говорит, что вы вчера вернулись за полночь. А здесь так быстро темнеет.

— Не пугайте мама, Анатолий Сергеевич! — сухо перебивает Нелидов. — Она и так волнуется. И совершенно напрасно. Смелым Бог владеет. И кому быть повешенным, тому не утонуть. Я верю в судьбу.

— Д-да… Sans doute… [44] Но я напомню вам другую пословицу: «На Бога надейся, а сам не плошай»… Почему вы не берете револьвера?

— А это?.. — Нелидов с усмешкой показывает свой хлыст. И глаза его делаются совсем светлыми.

Губернатор уезжает. И Анна Львовна задумывается.

— Николенька! — говорит она сыну, беря его голову в свои руки и нежно глядя в смягчившиеся глаза. — Николенька, друг мой. Побереги себя. Хоть для меня будь осторожнее. Помни, что если волос упадет с головы твоей теперь…

— Не волнуйтесь, дорогая мама. Анатолий Сергеевич еще недавно усмирял в этом краю крестьянские бунты. Ему есть чего бояться. Они озлоблены. Да, Но ведь я-то, даже с их точки зрения, ничем перед ними не виноват! Я защищаю свою собственность, как они защищают свою. А пожар вы забыли? Оставьте! Я знаю, что делаю. Я строю заново наше родовое гнездо. Верьте в меня, как я в себя верю. И живите спокойно.

Он нежно гладит ее плечи. И в эту минуту лицо его прекрасно.

Маня глядит на дорогу… Наконец!..

Ритм лошадиного галопа сливается с бурным биением сердца. Она бежит из беседки в дом. Стол накрыт на террасе. Обед готов.

Вот он на дворе. Спрятавшись за столбики крыльца, она следит, вбирает в себя все его движения. Как сидит на нем костюм! Как упруга и горда его походка! Как красивы эти сдержанные, редкие жесты породистых рук! Это — «принц», каким был Ян.

Он видит Маню своим зорким взглядом еще там, во дворе. Но подходит к ней последней. И все замечают, что сбегает румянец загара с его худых щек.

На этот раз он не целует ее руки. Он смотрит ей прямо в глаза, жестокий, полный желания Так дикари смотрят на женщину, которую берут себе как добычу.

Невинным и наивным взглядом, полным готовности, отвечает ему Маня. И лицо ее прекрасно и трогательно.

У Сони сердце падает в груди. Тайна Мани открыта теперь для всех.

«Ах, черт побери! — с завистью думает дядюшка. — Так вот отчего…»

За обедом Вера Филипповна сажает Нелидова рядом с собой и Соней. Маня сидит напротив.

Подают пирог и закуску. Горленко поднимает пыльную старинную бутылку.

— Выпьем, Николай Юрьевич! Это старая горилка. Дедовская…

— Не пью… Благодарю вас.

— Знаю, что не пьете. Но уж для такого случая нельзя отказаться. Ее всего две бутылки осталось.

Гость сухо улыбается и делает отрицательный жест. Дядюшка чокается с хозяином и заметно веселеет.

После жаркого хозяйка предлагает гостю запеканки, старой и крепкой, которая хранится годами в погребе.

— Благодарю вас. Не пью.

— Но ведь это же не водка… Это сладкое.

— Это спотыкач! — объясняет дядюшка гостю. — После двух рюмок по этой половице не пройдете. Обязательно споткнетесь.

— Мне, пожалуйста! Мне, папа! — с вызовом говорит Соня и протягивает стаканчик. — И Мане тоже! Что же ты молчишь, Маня? Ты так любишь наливку.

Нелидов бросает на Маню косой, потемневший взгляд.

Дядюшка ревнует. Ему приятно подразнить Нелидова. Он сам подливает Мане.

— Чокнемся, дружок? Пей до дна. Так… вот еще одну!

— Будет тебе, Федя! Она пьянеет.

— Эге! Не впервой ведь. Она дивчина удалая!

— Важная горилка… — шумно вздыхает хозяин и утирает салфеткой большие свисшие усы.

Нелидов хранит брезгливое молчание. Но у Мани уже закружилась голова. И кровь вспыхнула. Робости рядом с ним уже нет и следа. Ока начинает хохотать громко, звонко и беспричинно. Кидает в дядюшку хлебными шариками. Радостно вскрикивает, когда дядюшка, ловко целясь, посылает свой хлебный шарик ее румяным губам, ее белой шейке.