Огня нет. Спущены тяжелые шторы. И даже ставни закрыты. Как таинственно! Как будто они оба отрезаны от мира…

Дом спит. Впрочем, кто живет в этом доме, кроме Марка и страшного дяди. Слуг здесь никогда не видно. И все делается беззвучно и бесшумно. Точно по волшебству.

Каждая минута полна значения…

Он обнял ее. Его рука лежит так высоко нынче! Почти у груди ее. Ей страшно чего-то…

Она тихонько берет его пальцы и отстраняет их.

— Маня, говорите мне о себе! О детстве, о гимназии, о ваших первых грезах… Дайте мне заглянуть в эту маленькую загадочную душу! В этот запретный мир девичьей мечты! Думайте вслух! Как будто меня тут нет.

И Маня говорит, как в забытьи, как в бреду, полушепотом… О том, как любила она картину… ангела с неумолимым взглядом и гордым профилем. Как она мечтала о нем годы! Как мучительно ждала его. И верила, что встреча будет когда-нибудь. После смерти. В другом мире…

— И я хотела умереть… Я отворяла на морозе фортку и, голая, высовывалась и дрогла. И кончалось все только насморком. Помню, я дала себе срок — жить только три месяца, до Пасхи. И Умереть в первый день. И я стала худеть и таять. И стала такая апатичная. Силы мои уходили с каждым днем.

— Это ужасно! Дитя мое… Вы действительно могли погибнуть. Что же спасло вас?

— Вы не поверите. Концерт. Да… Концерт, в ковром я танцевала под музыку.

— Характерные танцы?

— Нет!.. Нет… Свое… Ах, Марк, это у меня единственный талант! Я родилась балериной. «С поразительным чувством ритма»… как говорил наш учитель, Когда я слышу музыку, мне хочется двигаться! Это неудержимая потребность. Страсть. Сначала надо мной смеялись… Потом стали восторгаться…

— Понимаю… Вы танцуете свое, как знаменитая Айседора Дункан?

— Ах, не говорите мне о ней! Я не могу вспоминать ее грязные пятки! Она так неэстетично изгибает руки! Она так плохо сложена!

— А вы?

— О, мое тело прекрасно, Марк! Я это знаю. Как часто я изучала его линии перед зеркалом! Я чувствую, что, если бы я училась, из меня вышло бы что-нибудь. Я гораздо грациознее, чем эта знаменитая Дункан. И не выше ее ростом… Клео де Мерод. Вот мой идеал красоты. Какое у нее трагическое, одухотворенное лицо!

— Вы хотели бы ее видеть?

— Безумно! Но ведь она в Париже…

Они долго молчат… Он кусает губы, не решаясь сказать того, чем полна его душа.

— Как странно! — задумчиво шепчет Маня. — думала когда-то, что буду вечно любить мою мечту… это лицо ангела… что буду жить только для встречи с ним… Я верила, что это моя судьба. Но я увидала глаза Яна. И забыла то лицо. Когда Ян умер, я тоже верила, что моя жизнь кончена, что моя душа не зацветет снова. И вот я встретила вас. И Ян забыт. Марк, что это значит?

— Жизнь…

Она прижимается лицом к его груди.

— Значит, нет вечной любви?

— Нет.

— О, Марк! Как это больно! И вам тоже больно? Какая грусть звучит в вашем голосе!

— Вы счастливее меня. Начинать жизнь без иллюзий легче, чем терять их, как терял я.

— Нет, Марк, нет! Пусть это жизнь! Я буду сильнее жизни! Я буду любить вас вечно!

О дивные, незабвенные слова!

Его сердце бьется, когда он гладит ее волосы.

— А тот… Другой? — глухо спрашивает он.

— Тот? Он тоже забыт, — спокойно говорит Маня.

— Сента! Дорогая моя Сента… А если вы когда-нибудь встретите его? Свою мечту?

— Я уже встретила, — тихонько отвечает она. Штейнбах вздрагивает.

— Да… Это было два года назад. Мы с Соней сидели на леваде. Он проехал верхом на серой лошади…

— Это бред, Маня?

— Нет… Нет… Я как сейчас вижу его лицо. Шапку золотых волос… высокий лоб, гордый профиль… Серые, Жесткие глаза… маленькую бородку… Вижу его костюм, краги. Его шлем… Он снял его и поклонился нам. Вот так… Марк… Что с вами? Почему вы так бледны? Почему так горестно изогнулись эти чудные брови? Вам больно?

— Нет… ничего… Сейчас пройдет… Маленький укол в сердце… Маня… Я знаю его…

— Кого?

— Вашего всадника… Я его знаю… Я догадываюсь…

— Милый Марк! Забудьте о нем! Какое мне до него дело? Зачем я вам говорила это, глупая? Я не Хочу, чтобы вы страдали! Неужели вы не верите, что Вы — моя единственная любовь? Пусть десятки всадников явятся теперь передо мною! Я их всех отвергну Яля вас. Вы не верите? Нет?

— Есть хорошая поговорка, Маня. «Вешний путь не дорога…» Мы в лабиринте жизни ощупью ищем этот настоящий путь свой. И часто, когда мы думаем, что нашли выход из лабиринта, мы упираемся в темный тупик. Душа женщины блуждает еще беспомощнее в этой мгле. Вы не меня любите, Маня. И не Яна любили вы. Любовь еще придет…

— Не говорите так! Не говорите..

— О, неужели вы думаете, что мне легко дается это сознание? К сожалению, у меня нет темперамента, который мог бы ослепить и обмануть меня. И… к сожалению… я слишком люблю вас…

Она сосредоточенно думает над его странными словами.

— Маня, можете вы исполнить одну мою просьбу?

— Все, Марк! Все, что хотите! Лишь бы вы были счастливы!

— Станцуйте передо мною сейчас что-нибудь свое!

Она порывисто встает, с потемневшими глазами.

— Да, да!.. Как это хорошо! Вы будете играть?

— На цитре… Помните, у Тургенева сказано, что в цитре живет и плачет старая душа еврея. За это, должно быть, я люблю этот инструмент. Я буду играть печальное. То, что гармонирует с моим настроением.

— Ах, Марк! Это невозможно! Я запутаюсь в этом безобразном платье.

— Разденьтесь! Вон там, у огня… за экраном… Я отвернусь. Я дам вам чудную старинную ткань. Хотите? Вы можете завернуться в нее, как пожелаете.

Не отвечая, зажмурившись, она слушает музыку его голоса. Сколько в нем оттенков!

Он идет к старинному средневековому резному шкафчику из дуба… Тому самому шкафчику. И вынимает оттуда блеклую тонкую шелковую ткань. Она вышита золотом. От нее пахнет тлением. Веет безвозвратным…

— Боже! Какая роскошь! — говорит Маня, погружая лицо в шелк. — Это царские одежды, Марк?

— Это с католической статуи, ограбленной войсками Кромвеля. Тысячи уст касались этого края. Вы видите следы умерших поцелуев?

— Ах, Марк! Этой ткани довольно, чтобы создать настроение! Я уже слышу музыку в душе… Вижу образы…. Марк, отвернитесь! Я должна раздеться. О, какое упоение, когда эта холодная ткань коснется моих плеч! Дайте булавки! У вас есть английские булавки? Довольно! Отчего вы так дрожите, Марк? Отчего я не узнаю вашего лица? Отвернитесь теперь!

— Что вы делаете, Маня? — глухо спрашивает он, не оглядываясь.

— Я снимаю башмаки… Нельзя же плясать в чулках! Отчего вы говорите сквозь зубы? Вы опять страдаете? О, какое наслаждение! Как эта ткань ласкает плечи!.. Марк… Садитесь и молчите… Молчите! Я готова. Где ваша цитра? Я выхожу… Начинайте же! Начинайте! Я чувствую себя богиней…

Когда Штейнбах далеко, Маня часто вспоминает эту ночь.

Она чувствует на своих ногах его поцелуи. Она видит его новое и страшное лицо.

Знойное кольцо охватило тогда их обоих. И все сжималось теснее и теснее, лишая их дыхания.

И вот она упала в бездну, которая глядела на нее из очей Марка.

Тайна жизни раскрылась перед нею внезапно.

Эти завесы сорвал Марк!

Забудет ли она его когда-нибудь? Возможно ли разлюбить того, кто поднес к твоим устам яд первого услаждения?

Но и он не забудет ее… Нет! — Теперь она знает свою силу.

Слезы бегут ночью на горячую подушку.

«Это ничего, ничего, — говорит себе Маня, — надо взять себя в руки! Две недели пройдут как-нибудь, Он вернется. Он не может не вернуться теперь! И мы будем вместе. Мы уедем в Париж. Мы никогда не расстанемся. И разлучит нас только смерть. Но смерть прекрасная и дерзкая. Как наша любовь!»

Душа Мани сейчас подобна реке, скованной морозом.

Снежная пелена схоронила алое золото солнца, синее золото месяца, рябь ветерка. Мертва пустынная гладь. Только глубоко внизу тяжко и загадочно идет вода. Как бы дремлет. И ждет зова весны. Торжествующего зова жизни.