— Д-да… Порода сказывается, — задумчиво соглашается дядюшка.

Он не может забыть покроя нового костюма Нелидова. И как он его умеет носить! Дядюшка угнетен. Он чувствует себя провинциалом. Он чувствует себя старым.

Маня повернулась и идет в парк.

Все было ложью. Все было сном до этого дня, до этой встречи. Она не любила. Она не жила.

Разве было что-нибудь? Пусть канет в бездну ненужные страдания… Жалкие слезы… Правда только в радости, что затопила ее душу светлой волной… что зажгла огни и разогнала мрак кругом… Правда лишь в том, что сказали они друг другу глазами там, сейчас, на крыльце…

…Теперь жизнь дядюшки полна. Охота, роман, Лика, немножко музыки, немножко живописи. Все таланты для нее…

Встречаться ежедневно становиться уже необходимостью. Он приходит в Липовку, на квартиру фельдшерицы. И всегда застает там учительницу Анну Васильевну. Это некрасивая низенькая девушка, смуглая и суровая, похожая на мужчину. У нее стриженые волосы и монгольский тип. Она курит, пьет пиво. И когда рассердится, то ругается, как извозчик. Ее помнят жандармы и солдаты во всех тюрьмах, где она сидела. Даже они терялись перед потоком свирепой брани, которая обрушивалась на их головы. «А еще барышня», — растерянно лепетали они, разводя руками. Они знали, что Анна Васильевна дворянка и кончала институт.

Она нелегальная. Живет по фальшивому паспорту. Два года назад бежала из Сибири. Детей она любит. Дело свое ведет безукоризненно.

Лику она как-то странно обожает. Соне и Розе она улыбается приветливо. Но дядюшку не выносит. И эта антипатия обоюдна.

Когда большие ложатся спать после ужина, у молодежи начинается своя жизнь.

Сборный пункт — флигель дядюшки. Там светло, нарядно, уютно. Есть пианино, гравюры, иллюстрации. Вкусные коржики, персиковое варенье из Киева.

Дядюшка прекрасно читает вслух. Учительница приносит свежие журналы из больничной библиотеки. Вся интеллигенция села пользуется ею.

— У нас совсем женское царство! — говорит Соня. — Пять женщин и один мужчина.

— Двое мужчин! — поправляет дядюшка.

— Как двое? Кто же другой? — Соня делает большие глаза.

Дядюшка подмигивает.

— Эге! Аттилу забыла?

Он с ужасом следит за учительницей, когда она тушит папиросы ногой на ковре или бросает пепел в рюмку. Надо видеть усмешку, с которой она озирает эти картины, статуэтки, убранство чайного стола.

Лика выбирает лучшее место на кушетке. С свойственной ей грацией молодой кошки, как-то свернувшись в клубочек, она незаметно для себя и других играет роль первой скрипки в этом концерте.

Компания засиживается далеко за полночь.

Одна Маня всегда в стороне. Всем далекая. Всем непонятная. Как будто и пустая, и неглубокая. А иногда таинственная, как омут. Бог его знает, что там, на дне? Политикой не интересуется. Молчит, когда у других горят глаза и голоса звучат в страстном споре. Живет какой-то своей жизнью. Темной и немой, как жизнь цветка.

Расходятся на заре. Все провожают Лику и учительницу в Липовку. И бродят там до рассвета. Катаются в лодке, поют хором.

О, эти лунные ночи! Синее золото в воде…

Маня молчит и озирается широко открытыми глазами. Как будто призраки кивают ей из-за тополей. Как будто они влекут ее к темному плацу, где никого нет, кроме сумасшедшего дяди, где никогда не видно огней.

И в эти ночи она мечется без сна. И рыдает. Рыдает так, словно утратила все ценности жизни.

Вечером, по отъезде Нелидова, вся компания уже в сборе, во флигеле дядюшки.

Лика и Аттила встретили Нелидова по дороге сюда. Он поклонился им в своей утонченной манере. А Лика остановилась как вкопанная. И вся кровь прилила ей к сердцу. Сколько великолепного презрения к ним почувствовала она во взгляде этих жестких, серых глазах! Как будто мимо него ползли две букашки.

Сейчас говорят только о нем. Лика и учительница — люди здесь новые. Им многое хочется узнать от Розы.

— И вы настаиваете, что церковноприходская школа в Дубках дело его рук? А не старухи? — спрашивает Лика. — Это очень характерно, если это так…

— Анна Львовна — тип старой крепостницы. И никогда ни о больницах, ни о школах не думала. Все и сейчас в Липовку бегут, к Штейнбаху… А Нелидов — это убежденный монархист.

— Черная сотня! Короче и яснее, — бурчит Анна Васильевна, свирепо раздувая ноздри.

— Почему короче? — дразнит дядюшка. — Там одно слово. Здесь два.

— Черносотенный лидер, — продолжает учительница. — Еще при отце его хохлы ездили мимо мельницы. Не успел объявиться, запер дорогу. Делают крюк две версты, чтоб на село попасть. И засеял землю. И Боже оборони, корова забредет! Сейчас штраф.

— Однако на каком основании? — Соня кладет руки на стол и на них голову.

— Да так… Без основания…

— Вздор, милейший Песталоцци [40]! — вмешивается Дядюшка. — Вы увлекаетесь. Темперамент лишает вас логики.

— Вы, кажется, его одобряете? — Лика высоко Поднимает брови. И ее хрустальный голосок звучит выше обыкновенного.

— Д-да… если хотите. Мне нравится сила. Я люблю победителей.

— Удивительная сила! Тягаться с бедняками, имея за спиной. земского начальника и губернатора!

— Эге!.. Не забудьте, Лидия Яковлевна, что эти бедняки испортили ему всю карьеру.

— Как так? — Аттила перестает курить.

— Он должен был покинуть дипломатическую службу в Лондоне. Анну Львовну паралич разбил после пожара. Ему пришлось хозяйничать, чтобы спасти родовое гнездо.

— Вольно ж ему!

— А жить-то на что, Лидия Яковлевна? Ваши бедняки разорили его. В доме сгорели сокровища: гобелены, фарфор, картины, библиотека, мебель карельской березы и красного дерева… Цены не было этим вещам. А теперь у них остался старый флигель.

— А земля? А про землю забыли? — так и вскидывается учительница.

— Запереться в деревне в его-то годы? С его данными? Это после Лондона? Да я бы повесился на его месте!

— И хорошо бы сделали!

Это Аттила думает вслух. Все хохочут.

— Его ненавидят на селе, — убежденно говорит Лика.

— А вы думаете, он этого не знает? Но что ему до их ненависти? Он молот. И бьет по наковальне. Это его роль в жизни. И он скорее разобьется вдребезги сам, чем уступит.

— Я слышала, как они говорят: «Лютый пан». И ухмыляются. Так загадочно…

Тишина вдруг наступает. Странная такая тишина. Как будто души подошли вплотную к грани земного. И заглянули в бездну будущего, чего не дано видеть земным очам.

Дверь распахивается. Входит Маня. Ее уже перестали ждать. Она садится в углу. Платье ее отсырело. Волосы растрепались. Башмаки мокры, словно она бродила по болоту. Глаза ее необычайно сияют.

Все невольно оглядываются. Как-то удивительно реально чувствуется, что вошла в маленькую комнатку какая-то темная сила. Загадочная. Диссонансом врезалась в общее настроение. Все расстроила, все встревожила.

«Что с нею нынче? Она опять прежняя», — думает Соня.

Но Лика уже сосредоточилась опять, хлебнула чаю и продолжает своим высоким голоском:

— Я видела его по-настоящему только раз. Весной в чрезвычайном собрании. Только на него и глядели. Только о нем и шептались. Маменьки, дочки… да и все. Наш «помпадур» перед ним так и пляшет. Но надо было видеть, как он говорил со всеми! Как держался! Сколько утонченного презрения под его изысканной вежливостью!

— Белая кость, — ворчит Аттила. — Голубая кровь… Черти!

— Как будто он какой-то высший тип, — сквозь зубы говорит Лика. — А мы микроцефалы…

А Роза тихо и страстно говорит Соне:

— Он ничуть не скрывает своих карт. Так и говорит: «Довольно нам дешевого либерализма, слащавой гуманности! Надо быть трезвым и жестоким».

— Да, — кричит дядюшка. — Он истинный ницшеанец. Хотя и бессознательный, быть может. Он убежден, что мир всегда будет делиться на владык и рабов… что равенство невозможно. И… если хотите… в это верю и я! Да, верю. Ваш социализм создаст одинаковые условия существования и развития для всех. Но равенства он не создаст. Природа его отрицает.