«Увлекательная программа «Черная месса» на кладбище, на костях и черепах фанатиков-монахов, совершается каждую полночь. Желающим принять участие записываться заранее на ресепшен.

Автобус в «Гей-центр» и «Лесби-клуб» в Кариес-таун ходит ежедневно в 11.00 и в 19.00 от пристани.

Столики в элитном приморском ресторане монашеской кухни со стриптизом «Дионис и ад» заказываются за три дня до посещения.

Экстремальные молодежные экскурсии с медитациями в пещерах фанатиков-отшельников на скалах Карули проводятся каждое нечетное число месяца...»

Дальше я читать не смог. Надо было что-то делать. Иначе я мог просто взорваться изнутри, настолько меня разбирало бессильное отчаяние, смешанное с полыхающим гневом. Мне требовалось какое-то действие. Я должен был принять какое-то решение, найти выход из окружающего меня сумасшествия.

Вдруг меня озарило:

— Господи! Я же забыл о молитве! Матерь Божия! Спаси меня из этого кошмара! Это же твой удел, очисти его от скверны! Неужели ты бросишь Святую гору на попрание? Ведь ты обещала хранить монахов своей чудотворной Иверской иконой!

«Вот оно! То решение, то действие, которое я должен сделать, чтобы прекратить это безумие! Иверская! Где Иверская! Скорее к Иверской! — кричало у меня в мозгу. — Главное, чтобы не ушла Иверская! Тогда еще есть шанс! Тогда вся эта демоническая хмарь развеется, словно клочья тумана от внезапно подувшего теплого ветерка!»

Я бросился в сторону Иверона. То реально-нереальное пространство, в котором я находился, расступалось передо мной — не то бегущим, не то летящим, не то плывущим по вневременному неизведанному, в то же время хорошо известному мне миру.

Вот знакомая лесная дорога, когда-то мы ехали по ней в первый раз с послушником Сергием! Я помнил здесь сейчас каждый камешек, каждую выбоинку на ней... Так работало мое сознание, словно открыв мне доступ к своим «закромам», в которые закладывается все, с чем мы встречаемся в нашей жизни, и доступ к которым обычно затруднен перегруженностью нашей «оперативной» памяти.

Старый Руссик, Кариес, Андреевский скит, Ильинский, Ставроникита, — везде я встречал одну и ту же безудержную вакханалию разгула и бесовщины, словно вырвавшиеся на свободу демоны вседозволенности торопливо сгребали все живое на свою последнюю оргию.

Я пронесся мимо строений у набережной, взлетел к главным воротам Иверона, проскочил сквозь них и резко бросился налево, к Иверской часовне. Дверь в нее была распахнута, оттуда лилось несказанное благоухание.

— Слава Тебе, Господи! Я, кажется, успел! — Я остановился перед входом в часовню, истово перекрестился и поклонился, затем шагнул в притвор. В притворе благоухание было еще сильнее, какое-то мягкое, еле заметное свечение разливалось вокруг, словно светился сам воздух.

Я благоговейно перешагнул мраморный порог и вошел в часовню. Киот, в котором прежде стояла Иверская икона, зиял пустотой, только многочисленные благодарственные приношения были рассыпаны на коврике перед киотом.

Я остолбенело уставился на эту блестевшую тусклым золотом россыпь колец, браслетов, орденов, пластинок с изображениями различных исцеленных по молитвам у Иверской частей тела. Все часы, от старинных на цепочках, до «Ролекса», лежавшего прямо у моих ног — показывали одно и то же время, двенадцать часов.

Что-то заставило меня обернуться. Я увидел, что благоухающий свет, разлитый в воздухе, покидает часовню, словно кадильным дымком выплывая в открытые двери. Я кинулся вслед за ним.

Из раскрытых окон монастырского собора все громыхало гипнотизирующее «Думц! Думц! Думц! Тр-р-р-р»... Отсветы флуоресцентных огней метались внутри, наружу неслись похотливо-пьяные вопли и визг — бесы праздновали свой час.

Я огляделся. Светящееся благоухающее облачко, медленно тая по пути, тянулось к задним воротам, находящимся возле сторожевой башни-пирги. Я кинулся туда. Выскочив за ворота, я увидел спускавшееся вниз, к морю, нежное, какое-то неземное золотистое сияние, словно притушенное до самой малой мощности солнце плавно скатывалось по истоптанным веками каменным плитам дороги.

Я кинулся за ним.

Приблизившись, я увидел источник этого необыкновенного сияния. Им была небольшая группа по виду человеческих фигур в длинных монашеских одеждах, словно светящихся изнутри этим мягким золотистым светом. Медленно и благоговейно, в торжественном молчании, они несли на своих светящихся поднятых руках большую, источающую этот самый свет и благоухание икону Божией Матери — Иверскую!

Я бросился к ним, попытавшись опередить их и встать на пути этой процессии, но, едва я поравнялся с замыкающим шествие светлым «монахом», как он повернулся ко мне своим сияющим неземной красотою ликом. Обратив на меня взгляд исполненных любовью и нежным сочувствием ангельских глаз, он сделал останавливающий жест своей грациозной светящейся рукой.

Я все понял.

Поздно.

Время пришло, и я не должен «дерзать своей немощной рукой остановить действие Божьего Промысла».

Я мог только созерцать этот завершающий акт истории Святой горы.

Я смирился и медленно побрел вслед за покидающей Афон его Хозяйкой и Защитницей.

Сияющие «монахи»-ангелы подошли к кромке воды, вошли в море по колено, освещая собою водную толщу, бережно поставили на замершую поверхность воды чудотворный Иверский образ и замерли в благоговейном поклоне.

Свет, исходящий от Иверской иконы, усилился, начал разливаться вокруг, подниматься вверх все более расширяющимся лучом, икона незаметно тронулась с места и стала удаляться от берега, оставляя за собой на воде искрящийся бликами светлый след.

Когда икона удалилась от берега метров на сто, один из ангелов повернулся ко мне и, улыбнувшись, молча указал рукой на причаленную у берега небольшую шлюпку с лежащими на дне веслами.

Я понял это как разрешение проводить Владычицу, еще какое-то время созерцать дивное чудо ее оставления своего удела. Не размышляя, бросился я к шлюпке, оттолкнул ее от берега и, воткнув весла в уключины, начал грести по направлению к иконе. Обернувшись, я не увидел больше ангелов в монашеских одеяниях, только мягкий свет еще искрился будто бы маленькими звездочками на том месте, где они стояли минуту назад.

Я греб изо всех сил, не вполне понимая, зачем я это делаю, время словно остановилось в окружающем меня пространстве, состоящем из звездного неба и замершей морской глади. Икона, сколько бы я ни прилагал усилий на веслах, оставалась от меня на прежнем расстоянии, продолжая устремлять ввысь широкий столп дивного золотого света. Только увеличивающееся расстояние от берега свидетельствовало о том, что я все-таки плыву, а не стою на месте.

Внезапно очертания берега стали меняться, силуэт афонского хребта стал подвижным, словно позвоночник скачущего животного. Неоновые огни поруганных монастырей вдруг стали взрываться вспышками настоящего пламени, которое, разрастаясь, перебрасывалось на окружающий их лес, становясь очагами пожаров.

Ужасающий звук, словно лопнула гигантская каменная струна, пронесся над морем и оглушил меня, безмолвно созерцающего всю эту фантасмагорическую картину.

Я замер в ужасе.

Перед моим пораженным взором происходило нечто вселенское, чему невозможно дать описание немощным человеческим языком.

Полуостров стал оседать, проваливаться частями куда-то в разверзшуюся под ним водную бездну, и вместе с ним исчезало все, созданное когда-либо человеческими руками на его лесистых склонах.

Еще мгновение, и...

Афона не стало.

Громадная волна, прокатившаяся от места погружения оскверненной святыни, омыв с нее скверну, прокатилась по морю, подняв мою шлюпку на высоту десятиэтажного дома и плавно опустив на вновь ставшую необычно гладкой поверхность моря.

Я обернулся в сторону чудотворной иконы, но — меня окружала только темнота ночи.

Я очнулся.

Знаете ли вы, что такое счастье?