Ночь накануне 24 ноября 2007 года я провел безмятежно. Без сомнений, без тревожных видений полудремы, без снотворных таблеток и успокоительных капель. По звонку, вернее даже по предваряющему звонок щелчку будильника, я легко поднялся, выскоблил щеки новеньким «жиллеттом» и вместо душа, благо дело было на даче, вывалялся в снегу. За окном еще не рассветало. Дети спали.

Пока я наливал себе в чашку бурый, как дизельное топливо, кофе и сгружал в тарелку фолкнеровскую яичницу с ветчиной, позвонила девушка, заменяющая у нас в газете начальника отдела политики:

– Валерий, вы сегодня пойдете на Марш несогласных?

– Коне-е-ечно! Какой же Марш несогласных да без меня!

– И завтра в Петербург на Марш несогласных тоже поедете?

– Обязательно, Аня!

– И в милицию опять попадете?

– Этого я обещать не могу. А надо? – Легкое и приятное предмаршевое волнение заставляло меня в разговоре с начальницей бравировать фрондерством, и начальница злилась.

– Зачем, зачем вы вечно все усложняете?

Выглядеть разумным и скромным было уже поздно, и я ответил:

– Вы мне за это платите.

Я оделся в два свитера, двое теплых носков, пуховую куртку, шерстяную афганскую шапку пакуль, привезенную из города Мазари-Шарифа в год, когда американцы входили в Афганистан, и ботинки на толстой подошве, которые когда-то были «Todd’s», а теперь превратились в бесформенные кожаные пузыри и избежали мусорного бака только ввиду удивительной их прочности. Еще я рассовал по карманам две пары перчаток. Когда часто ходишь на митинги, привыкаешь одеваться тепло.

На дороге все машины ехали мне навстречу, за город. Моя полоса была пуста. Я курил за рулем, слушал на полную громкость музыку, и это сочетание музыки, табачного дыма и скорости – веселило. Центр Москвы, как обычно в субботу утром, был пуст, если не считать армейских грузовиков и тюремных автозаков, расставленных на Садовом кольце и на Бульварном и в соединяющих их переулках. «Когда закончится нефть и наш президент умрет», – пела что есть духу в моей магнитоле группа «ДДТ». Не только машин, но и людей не было никого, если не считать людьми бойцов ОМОН, прятавшихся пока в своих автобусах с затемненными стеклами, и солдат, оцеплявших квартал за кварталом, мерзнувших в оцеплении, но не имевших приказа ни погреться, ни попрыгать на месте, ни даже вытереть из-под синих носов сопли.

– Эка вас опять понагнали, – присвистнул я, проезжая мимо в теплой машине и с чувством отчетливого по отношению к солдатам превосходства, каковое, впрочем, на Марше нивелируется одним ударом дубинки.

До Марша оставалось часа два. Но прежде чем Марш начнется, мне предстояло еще встретиться в кафе «Шоколадница» на Сретенке с членами политсовета Объединенного гражданского фронта Мариной Литвинович и Денисом Билуновым: обменяться секретными номерами телефонов, которые куплены накануне, никогда не использовались и, стало быть, не прослушиваются, договориться, как вечером поедем в Питер, но главное, мне кажется, – продлить хоть на час это трепетное предвкушение Марша, который, едва начавшись, скорее всего разочарует малочисленностью, вялостью и всеобщим «кто в лес, кто по дрова».

Кроме нас в кафе было еще четверо: двое молодых людей работали корреспондентами голландского, не то датского телевидения, крепкий улыбающийся мужчина за нашим столом работал Марининым охранником, крепкий мрачный мужчина в дальнем углу работал Марининым хвостом. Охранник рассказывал анекдоты, хвост смотрел в книгу и делал вид, будто умеет читать, корреспонденты говорили Денису Билунову на ломаном русском:

– Ми хотэйт снять один день из вашей жизнь. Ви наш герой. Whatever happens, ми будем просийт вас останавливайтс и комментировайт.

Денис улыбался. Забавно было представлять себе, как пятеро омоновцев потащат Дениса в автозак, заломав руки, а датские корреспонденты в этот момент попросят его остановиться и прокомментировать происходящее.

Когда кончились сэндвичи с ветчиной, мы вышли на улицу. Приставленный к нам шпион, вместо того чтобы расплатиться, показал официантке служебное удостоверение. Марине пришла эсэмэска, что все подземные переходы через Садовое кольцо закрыты под предлогом внезапно начавшегося ремонта. Мы шагали по солнечным и пустым переулкам. В Костянском переулке или в Даевом датские журналисты посреди «Мерседесов» и «Лексусов» разыскали проржавевший, с разбитым лобовым стеклом советских еще времен автомобиль «Победа» и просили Дениса записать первый комментарий на фоне этой машины. Им, видимо, казалось, что в фильме Москва должна выглядеть как Гавана, на которую в довершение всех тоталитарных бед сошел ледник.

Широкий проспект Сахарова был перегорожен с обеих сторон тройным милицейским кордоном. Несколько тысяч человек, пришедшие на Марш, долженствовали просочиться сквозь оцепление через пять или шесть рамок металлоискателей. Образовалась очередь, стоять в которой было довольно неприятно: по давно сложившейся традиции на все оппозиционные митинги власти пригоняют сотни по две бездомных, дабы показать, из какого пьяного сброда состоят противники Путина. Бездомные же за участие в политической жизни страны требуют водки и не требуют, чтобы им разрешили помыться.

Стоя в этой толпе, складывавшейся из интеллигенции, студентов и клошаров, я рассказывал друзьям байку про то, как давеча один оппозиционный политик, собираясь баллотироваться в президенты, ходил к одному известному банкиру просить денег на предвыборную кампанию. Встреча происходила в ресторане. Банкир ел устрицы. Едва политик вошел, банкир, выковыривая финдеклер из раковины, сказал ему: «Так, значит, ты хочешь в президенты? А ты хорошо подумал? А ты подумал, что жену твою Таню и сына твоего Вадика завтра украдут и ты их никогда не найдешь?» Политик стушевался. Покрылся красными пятнами, пробормотал что-то, раскланялся и ушел. И едва он ушел, банкир сказал оставшимся за столом посредникам в этих переговорах между политикой и бизнесом: «А что? Он просит двадцать миллионов моих, между прочим, денег. Могу я узнать, зассыт ли он при первом же наезде?»

Друзья смеялись байке. Очередь подвигалась медленно. В толпе, стараясь не пропустить ни одного лица, планомерно, как пахарь распахивает поле, ходили оперативные сотрудники ФСБ с видеокамерами. Не сговариваясь, мы с Мариной обратились к одному из них:

– Можно привет передать?

– Можно, – оперативник навел на нас камеру.

– Приве-ет! – закричали мы, размахивая руками и улыбаясь, как провинциальные школьники, приехавшие на экскурсию в Кремль и нечаянно попавшие под объективы Центрального телевидения.

Митинг был, разумеется, скучным. Лидеры различных лилипутских оппозиционных партий больше заботились не о том, чтобы увлечь толпу пламенными речами, а о том, чтобы времени на выступления лидерам каждой партии отводилось поровну, чтобы партийные флаги в толпе не перемешивались и чтобы никто, не дай бог, не подумал, будто где-то там на мостовой одетый в пиджак и галстук активист либеральной партии СПС обнимается с одетой в кожаную косуху активисткой национал-большевиков Лимонова, а сине-белый либеральный флаг над их головами ластится к черно-белому лимоновскому молоту и серпу.

– Не могу видеть серпы и молоты, – сетовал лидер либералов Борис Немцов, взбираясь в кузов грузовичка, служивший импровизированной трибуной. – Они моих родственников убивали в Гражданскую.

Толпа стояла безучастно. Выступления ораторов то и дело заглушались специальной машиной, про которую Немцов говорил, что она называется резонатором Гельмгольца. Резонатор был установлен в соседнем переулке и завывал так, будто город вот-вот подвергнется бомбардировке. Внутри резонатора сидели сотрудники ФСБ, и непонятно было, как у них-то самих не лопаются уши от воя, который производила вверенная им техника.