– Всех увезли? – перебила она с нетерпением.
– Нет, никого не увезли…
Только минуту спустя она поняла смысл его ответа.
– А про вашего Петра неизвестно… Может, и его тоже расстреляли вместе с детьми. А может, его как раз и не было…
Глава XIV
С улицы Мадалинского они свернули на Пулавскую, остановились на трамвайной остановке. Хрупкость ноши делала ее особенно тяжелой.
Подошел битком набитый трамвай, на всех подножках висели люди. Казалось, сесть в него невозможно. Но, к счастью, это приехали торговки с Южного вокзала, спешившие на Дворковую улицу на Рынок.
Вагон неожиданно опустел, и Кристина со Стасиком без труда в него сели. Однако они долго не могли решить, в какой части вагона следует расположиться. С задней площадки легче удирать в случае облавы, но, если туда набьется народ, стеклянный груз легко разбить. В середине вагона негативы будут в большей безопасности, зато меньше шансов для бегства.
Еще утром они почти не замечали опасности. Сейчас они ощутили ее близкое присутствие.
Где же в трамвайном вагоне найти самое безопасное место для себя и для кассет?!
Вдоль вагона, от площадки к площадке, шел узкий проход. По обеим его сторонам, перпендикулярно окнам, располагались скамейки: на одного человека с левой стороны, на двоих – с правой. Скамейки со спинками являлись как бы своеобразным купе. Сидящий пассажир видел лицо соседа напротив и спину сидящих в следующем купе, далее – лица, снова спины и снова – лица. В длинном среднем проходе и между скамейками, как правило, стояло множество людей. Зато почти всегда пустовали два купе в первом вагоне, расположенные ближе всего к вагоновожатому, левое – со скамейками на одного человека, правое – на двоих, обозначенные табличкой: Nur für Deutsche.
Подумав, Стасик и Кристина решили, что лучше всего им остановиться у барьера, отделяющего купе «Только для немцев» от остального вагона. В случае толкучки люди останутся за их спинами, и ценный груз уцелеет. А если купе для немцев останется пустым, они быстро выйдут через переднюю площадку.
Сначала казалось, что поездка будет проходить с комфортом. Однако прежде чем кондуктор дернул за ремень звонка, давая сигнал отправления, со стороны Дворковой к трамваю ринулась чем‑то встревоженная толпа. В вагоне сразу же стало тесно. В руках у пассажиров были сумки, коробки, корзины, узлы. Пахло прокисшим молоком. Из чьей‑то корзины высовывалась голова гуся, щипавшего за ноги близстоящих.
А все‑таки что‑то фамильярно‑свойское было в этой толпе, которая смеялась, ругалась, делилась новостями, вместо билетов покупала у кондуктора сигареты, щедро раздавала пятигрошовые монеты оборванным ребятишкам, жалобно поющим «В первый день сентября памятного года…» или браво скандировавшим песенку о «маляре‑идиоте», проигравшем войну…
На скамейку, рядом со Стасиком и Кристиной, спиной к немцам, села молодая женщина со светловолосой девочкой.
Малышка вертелась на руках у матери и капризничала:
– Мама, я хочу поиграть!
Женщине никак не удавалось ее успокоить. Наконец она дала ребенку кусочек сухой булки, которую маленькая сразу же стала жадно грызть.
Кондуктор дважды дернул за ремень звонка, и трамвай сделал остановку «по требованию». Несколько человек вышло. Пассажиры выходили и на следующих остановках, и толкучка понемногу разрядилась. И хотя по‑прежнему чужие мешки и сумки упирались Стасику и Кшисе в спину, они радовались, что так удачно выбрали место для перевозки кассет.
Травмай со скрежетом подъезжал к площади Люблинской Унии. Через окна передней площадки они видели памятник Летчику. На высоком цоколе несмываемой краской был нарисован похожий на якорь символ надежды – знак сражающейся Польши. Знак этот, поблизости от заселенных немцами районов, под носом у многочисленных часовых, вопреки тяжким испытаниям сегодняшнего дня, вселял в поляков уверенность.
Ветер, который всегда разгуливал по площади Унии, подхватил облако уличной пыли и через раскрытые передние двери метнул ее в вагон, так что Кристина и Стасик даже глаза зажмурили. А когда открыли, увидели, что в вагон садятся двое немцев.
Первый, уже пожилой солдат с измученным лицом, быстро вошел в середину вагона и, словно бы стыдясь направленных на него недоброжелательных взглядов, прошел в купе и сел к окошку лицом к вагоновожатому.
Второй немец, молодой, высокий, в мундире гестаповца, не спеша вошел в вагон и, развалившись на двойной скамейке в купе «Только для немцев», стал разглядывать измученных давкой людей. Его большие руки, покрытые рыжеватыми волосиками, играли тяжелым кожаным хлыстом с металлическим наконечником. Каждый, на ком останавливался взгляд этих застывших, очень светлых глаз, невольно ежился.
Взгляд гестаповца остановился на Стасике. Мальчика охватила тревога. Ему хотелось отступить, спрятаться, исчезнуть, но он не мог даже шевельнуться, так плотно прижала его к барьеру толпа. Если б удалось поднять деревянную перекладину, он попытался бы бежать через переднюю площадку и выскочить на ходу, но натиск толпы не давал ему даже пальцем двинуть, а о том, чтоб приподнять деревянную перекладину, не могло быть и речи.
Гитлеровец, словно бы почувствовав тревогу паренька, прищурил глаз и стал внимательнее в него вглядываться.
Кристина заметила, что происходит что‑то неладное. Она протиснулась вперед, насколько позволяла толпа, пытаясь заслонить собой Стасика.
Вряд ли это помогло бы, да и надолго ли, но тут, к счастью, второй немец, что‑то искавший во внутреннем кармане своего мундира, наконец вытащил оттуда фотографию смеющейся девочки и поднес ее к лицу земляка.
– Meine liebe, meine kleine Tochter,[21]– пробормотал он растроганно.
В этот момент девочка, сидящая на коленях у матери, громко засмеялась, привлекая к себе внимание солдата с фотографией. Он оглянулся. Полез в карман, вытащил шоколадку, развернул ее и протянул девочке. Та жадно схватила зубками лакомство, не глядя на того, кто его дал. Однако когда немец, довольный, поднялся и наклонился к ней через барьер, малышка, увидев перед собой фигуру в жандармском мундире, закрыла лицо руками и разразилась отчаянным плачем.
– Warum? Почему? – пробормотал пораженный немец. – Aber warum?..
– «Почему»? – повторил с грозной усмешкой гестаповец. – Hier alle Feinde! Тут все враги!
Гестаповец встал с места. Он едва держался на ногах, может, был пьян. Взяв у соседа шоколадку, он левой рукой стал запихивать ее девочке в рот, а в правой держал тяжелый хлыст с металлическим наконечником. Испуганные люди хотели отступить назад, но сделать это не удавалось.
Мать пыталась заслонить ребенка и склонилась над ним, чтобы принять удары на себя.
– Шоколада! Есть! Есть сейчас же! Sofort! Сейчас же! – кричал гестаповец, явно наслаждаясь чужим страхом. Ему доставляло удовольствие продлить мучительные для его жертв минуты ожидания.
Второй немец пытался было что‑то объяснить, но, видя, что все его уговоры только усиливают раздражение, отступился и сошел на ближайшей остановке.
Люди с задней площадки также вышли, но на их место втиснулись новые, не знавшие о том, что происходит в вагоне. Если бы трамвай стоял подольше, возможно, пассажиры разбежались бы, но гестаповец гаркнул вагоновожатому:
– Ехать! Schneller! Бистро!
Трамвай набрал скорость. Немец решил, однако, что всего этого для него мало. Он расслабил пальцы, хлыст упал на пол. Вздох облегчения вырвался у окружающих. Тогда он молниеносно отстегнул кобуру, выхватил револьвер и направил его на людей.
– Шоколада! Есть сейчас же! – продолжал он свое.
Дуло револьвера было направлено на мать с ребенком.
– Нет! – крикнул Стасик.
Гестаповец перевел взгляд на Стасика. Жестокая усмешка искривила его узкие синеватые губы.
– Ах ты щенок!
Теперь револьвер был направлен на Стасика.
Люди съежились, прижались друг к другу, вокруг паренька образовалась пустота. Даже Кристина невольно отпрянула.
