— Рразорвем Ер-Боко-каана!

Большой медведь поднял правую переднюю лапу, все медведи разом смолкли.

— Я пойду во дворец, — сказал великан.

Спорить с большим медведем не посмели. Осушили они с горя все ташауры, съели все угощенье и, утирая лапами слезы, пошли в свою глубокую пещеру.

— Садись ко мне на спину! — приказал большой медведь Чичкану.

Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лег, как на широкую кошму.

Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребенок. Так, вихрем, ворвались в стойбище Ер-Боко-каана.

— Ма-маш! — рявкнул медведь.

Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ременными арканами прикрутили двери к железным скобам, притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.

А медведь к ханскому шатру бежит.

— Ма! Мааш!

Волосы поднялись на голове хана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.

— Ммааш! Ммааш!

Ер-Боко-каан кинулся под топчан, его верные жены влезли в сундуки, крышками прикрылись.

А медведь, с Чичканом на спине, уже здесь!

Посреди ханского шатра, на хорошо утоптанном земляном полу, жарко трещал большой костер. Над костром на железной цепи висел медный котел. Когда медведь к постели кинулся, хан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь за ним. Семь раз вокруг костра хан обежал, медведь все ближе, ближе! Тут хан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над костром повис и. заплакал:

— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждет? Спаси меня, сынок, уведи ты этого спереди желтого, сзади черного зверя…

Спрыгнул Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.

— Будь счастлив, мальчик, — сказал медведь и ушел.

Отпустил Ер-Боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку надел, усы рукой погладил, другой рукой в бок уперся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел хан, глаза у него выпучились, усы поднялись: «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растет богатырь непобедимый», — подумал хан. Рука к золотым ножнам потянулась, глаза кровью налились:

— Мне, великану Ер-Боко-каану, и тебе, ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на могучем соловом коне не скакал я никогда!

Земли под собой не чуя, выскочил из белого дворца Чичкан, не оглядываясь, побежал к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.

Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг не отстал, ни на шаг вперед не забежал.

В шалаше, у потухшего костра, лежала мертвая овца.

Громко заплакал Чичкан.

— Ярко горевший костер угас, одна только овца была у меня, и той уже нет…

Но тут вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и увидел ягненка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребенку Чичкан надел ременную узду, в последний раз посмотрел на свой круглый, как сердце, шалаш и пошел искать место для стойбища.

Идут все трое — мальчик, ягненок и жеребенок. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:

— Куда путь держишь, Чичкан-богатырь?

— Иду туда, где Ер-Боко-каан не бывал никогда.

— Видать не видал, а слыхать о той земле слыхал. Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатер поставлен тому, кто, других спасая, себя не жалел, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягненок пойдет, остановись там, где ягненок встанет.

Сказал — и нет его. Где стоял каурый конь, трава примята, куда ускакал, следа не видно.

И опять все трое шли, ни днем, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягненок встал — не сдвинешь его, будто в землю врос. У ног Чичкана — ласково ручей с травой разговор ведет, над головой звездные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребенка и ягненка напоил, под открытым небом спать лег.

Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тулупа с девяноста девятью заплатами, на нем шуба, крытая красным шелком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой черный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма висит на твердых, будто из меди отлитых, лиственных жердях. Тронешь их — они звенят, толкнешь — будто в землю вросли, не шелохнувшись стоят.

Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золотую коновязь. У коновязи — Гнедой. Сбруя на нем шита жемчугом, седло бронзовыми бляшками украшено.

Чичкан кругом посмотрел — долина будто снегом заметена — белых овец не сосчитать, а впереди барашек с волосяным арканом. На холмах красные стада, на горах несметные табуны.

Выпрямился Чичкан, голову выше поднял, по-богатырски закричал, по-орлиному заклекотал! Приложил к губам маленький железный комус, густая песня через все долины протянулась. Двухструнный топшур взял — легкая песня по холмам разлилась. Эту светлую песню услыхали пастухи Ер-Боко-каана, на чистый голос прискакали. Увидели они неисчислимые стада, белый шатер и Гнедого в затканной жемчугом сбруе. Повернули пастухи коней, помчались обратно к своему стойбищу.

Ер-Боко-каан, о Чичкане услыхав, как река, забурлил, как лед, затрещал. На золотом ложе ему не лежится — постель будто раскаленный камень. Ни пить, ни есть не может, будто кость застряла в горле. Вскочил на своего солового коня, как буря, помчался, как вихрь, на вершину горы взлетел, стойбище Чичкана увидел и горько-ядовито закричал:

— У коровы длинный хвост, только шерсть на нем короткая. Мышонок-Чичкан раскинул шатер, да не жить ему здесь! Завтра на восходе солнца мой отцовский лук покажет свою мощь, мои могучие руки силу свою испытают. Выходи, Чичкан, на смертный бой. Твой шатер сожгу, твой скот заколю, в котлах сварю, своих воинов потешу. Мне, великому хану, и тебе, жалкому Мышонку-Чичкану, на одной земле не жить!

Сказал, дернул повод коня и, не дожидаясь ответа, ускакал.

Заблеяли овцы, замычали коровы, лошади заржали:

— Нет у нас ни когтей, ни клыков, помоги нам, Чичкан-богатырь!

Чичкан лука и стрел в руках никогда не держал, воевать нигде не учился. Жалобно-горько он заплакал:

— Оглянусь назад — кроме тени, нет ничего; руки подниму — только за уши ухватиться можно. Нет у меня отца, он помог бы, нету матери, она пожалела бы… Птенцу, выпавшему из гнезда, не спастись от ястреба, сироте беззащитному войско ханское не одолеть… Бегите отсюда, белые отары, красные стада, быстрые табуны. Я один Ер-Боко-каана встречу, я один буду с Ер-Боко-кааном биться, пока хватит сил.

Еще не умолк этот громкий плач, как послышался голос медведя-великана:

— Возьми, Чичкан, свой синий топор, свой стальной нож. Нарежь крепкие гибкие ветки, согни тугие луки, стяни их звенящей тугой тетивой. Заостри стволы пихт — они будут нам копьями, наломай веток орешника — они будут нам стрелами.

Весь день до ночи работал Чичкан, всю ночь при свете костра трудился. Но вот будто богатырь распахнул на груди темную шубу — открылись взгляду плечи гор на западе. Посветлело небо и на востоке. Выпрямился Чичкан и увидал медведя-великана. Вместе с алой зарей он на стойбище шел.

За большим медведем шли сурки в желтых дохах, за сурками медленно, вразвалку, двигались серые барсуки, за барсуками, подталкивая их, спешили росомахи с круглыми щитами на черной спине, за росомахами шагали медведи в бурых тулупах.

Малые пики и луки пришлись впору суркам, оружие потяжелее взяли барсуки и росомахи. Тяжелые копья легко, играючи, медведи подняли.

Как огненный бубен, выкатилось на небо утреннее солнце. Вместе с солнцем двинулся к стойбищу Чичкана Ер-Боко-каан со своим непобедимым войском. Звеня бронзовыми доспехами, вызывали воины Чичкана-сироту на смертельный бой.

— Ложись! — приказал зверям большой медведь.