— Он и половину наших сбережений забрал, — сказала его мать.
— Если мы до сих пор обходились без них, — ответил Воаз–Иахин, — то как‑нибудь обойдемся и без той половины, что он забрал.
Так лавка со всем ее содержимым перешла к Воаз–Иахину и его матери, и стал Воаз–Иахин в свободное от занятий время продавать карты и совместно со сборщиками информации, топографами и чертежниками работать над особыми заказами. Как и его отец, он постепенно узнал о многих вещах, что разыскивают люди, и местах, где их можно отыскать. И та карта, которая была обещана ему его отцом, часто приходила ему на ум.
Точно старик, я сижу в лавке и продаю людям карты, помогающие им отыскать то, что им нужно, размышлял он, и это только потому, что мой отец забрал мою собственную карту себе и ушел с ней искать новую жизнь. Так юноша превратился в старика, а старик — в юношу.
Теперь Воаз–Иахин работал над своим старым наброском карты, вытащенным из стола. Он говорил со сборщиками сведений и топографами, занося в свою записную книжку то, что считал ценным. Обходил улицы и аллеи своего города дважды в день — поздно ночью и рано утром. Все больше и больше постигал он то, чего ищут люди и где они это находят. Он упорно трудился над своей картой, но она оставалась пустой и невнятной по сравнению с той, что однажды показал ему отец. Линии получались у него смазанные, нечеткие, им явно не хватало осмысленной системы. Маршруты на карте его отца были исполнены такой простоты и логики, что его собственные усилия, казалось, были заранее обречены. Он не определил для себя, что искать, и мало верил в то, что может что‑нибудь найти. Он поведал одному из топографов о своих затруднениях.
— Долгие годы я визировал, вымерял и привязывал тот или иной пункт к местности, — сказал топограф, — и всякий раз, когда я возвращался, то обнаруживал, что мои вешки перенесены, потому что межа — штука непостоянная. И не только вешки и межи изменяются — то же можно сказать и о картах. Я угробил годы на то, чтобы понять то, что я тебе сейчас скажу: все найденное обязательно потеряется вновь, и ничего из того, что было найдено, когда‑либо не сможет потеряться. Понимаешь? Ты мальчишка еще, поэтому ты можешь не понять. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?
Воаз–Иахин поразмыслил над словами топографа. Он понял его, но смысл его слов не проник в него, потому что смысл не являлся ответом ни на один из мучавших его вопросов. Внутри него возник образ — кусок голубого продолговатого неба с какими‑то темными лицами по краям. Он услыхал внутри себя рык и безмолвно открыл и закрыл рот.
— Нет, — ответил он наконец.
— Ты мальчишка еще. Ты поймешь, — повторил топограф.
А Воаз–Иахин продолжал работать над своей картой, хоть и без особого интереса. Места, которые раньше думал он посетить, и маршруты, которыми хотел он достичь этих мест, равно казались ему теперь нелепыми. Чем больше он думал о карте карт, тем больше сознавал, что был просто не способен оценить ее по достоинству, когда Иахин–Воаз показал ему ее. Дело было вовсе не в четкости или законченности — теперь он видел, что размах и детали замысла лежали далеко за пределами его понимания. Эта карта была ключом ко всему, и его отец забрал ее у него.
И Воаз–Иахин решил отыскать своего отца и попросить его отдать карту. Он понятия не имел, где тот мог сейчас обретаться, и не собирался в поисках его идти от города к городу, от деревни к деревне, через горы и равнины. На свете должно было быть место, которое следовало найти первым, и только там можно было узнать, куда распространить свои поиски.
Он прошелся по лавке, мимо карт на столах и по стенам. Постоял, глядя на засов в виде припавшего к земле льва. «Ушел искать льва», — повторил он слова своего отца. На свете больше не осталось львов. Стерлись с карт очертания стран, где они водились. «Страна львов», — произнес он. — «Очертания страны львов. Чертог львов. Дворец львов». В пустыне был дворец львов, о котором он когда‑то читал. Там в своей гробнице лежал последний царь, а на стенах громадного зала были высечены сцены великой царской охоты. Он посмотрел по карте и увидел, что дворец был всего в трех часах езды на автобусе от его города.
В ту пятницу сразу после обеда Воаз–Иахин сказал матери, что на выходные поедет в соседний город проведать друга. Она дала ему немного денег на дорогу, а когда она ушла, он взял еще из кассы в кабинете его отца позади лавки. Он побросал в рюкзак какие‑то вещички, упаковал свою гитару и неоконченную карту, отправился на автовокзал и купил билет в один конец.
В автобусе было полно его сверстников обоего пола, они смеялись, болтали, уписывали взятые с собой завтраки и обнимались. Воаз–Иахин отвернулся от них. У него была девушка, с которой он ни разу не переспал. Он даже не попрощался с ней. Рядом сидел какой‑то толстяк, от которого пахло лосьоном. На выезде из города Воаз–Иахин бросил взгляд на проплывающие за окном заправочные станции и лачуги, крытые гофрированной жестью. За городом ждала его сухая выжженная земля, тощие холмы, мелькающие телеграфные столбы. Порой встречались люди с дешевыми чемоданчиками, терпеливо ожидающие чего‑то. Однажды автобус затормозил, пропуская переходящее дорогу стадо овец. Небо темнело, и скоро он видел одно свое лицо, отражающееся в стекле.
Когда прибыли на место, заправочные станции были залиты огнем и закрыты. Все другие здания в городе были темны, за исключением нескольких кафе, освещенных желто–красными огнями, откуда доносилось негромкое завывание музыки и вонь прогорклого сала. Собаки бегали по пустым улицам.
Человек в окошке билетной кассы сказал, что дворец находится в трех милях от города, следующий автобус, идущий туда, будет только в десять утра. Воаз–Иахин взвесился на весах, купил шоколадный батончик и пустился по дороге.
Желтые фонари отстояли далеко друг от друга, а между ними была тьма. Луны не было. Проехало несколько машин, и в паузах он слышал стрекотание сверчков и отдаленный собачий лай. Воаз–Иахин даже не пытался поймать машину, и никто не предложил подвезти его. Звук его шагов по камням обочины, казалось, исходил вовсе не от него.
Словно целая вечность прошла, прежде чем он добрался до цепи, огораживающей цитадель. Невдалеке от запертых ворот он увидал небольшое строение, в котором светилось оконце: охранники в своем помещении пили кофе.
Воаз–Иахин перекинул рюкзак через ограду и услышал, как тот шмякнулся на той стороне. Потом снял свой ремень, просунул его сквозь ручку на гитарном футляре, застегнул пряжку, надел его на плечо, вскарабкался, царапая пальцы и штаны о торчащие концы проволоки, на ограду и тяжело перевалился через нее на ту сторону.
Звезды светили ярко, поэтому он быстро нашел здание, приютившее остатки тронного зала и барельеф с царской охотой. Дверь была не заперта — охранники наведывались сюда во время своих обходов. Над собой Воаз–Иахин увидал стеклянную крышу, однако внутри здания было еще темнее, чем снаружи. Он осторожно продвигался вперед, нашаривая свой путь под ногами. Вскоре он наткнулся на чулан, пахнущий воском, которым натирают полы, нащупал внутри швабры и веники. Он освободил себе местечко среди них, прислонился спиной к стене и заснул.
Когда Воаз–Иахин проснулся, он взглянул на часы. Была четверть седьмого. Он приоткрыл двери чулана и увидел, что помещение залито первыми лучами солнца. Он проследовал мимо барельефов, стараясь на них до времени не смотреть. Он смотрел себе под ноги, пока не дошел до конца коридора, где были туалеты. Облегчившись, он вымыл руки и лицо, посмотрел на себя в зеркало и трижды произнес свое имя: «Воаз–Иахин, Воаз–Иахин, Воаз–Иахин». Потом он единожды произнес имя своего отца: «Иахин–Воаз».
По залу он прошел, не глядя по сторонам и ориентируясь по стеклянной крыше, чтобы держаться середины. Подготовив себя, он остановился и повернулся налево.
Лев был высечен в коричневатом камне в тот момент, когда, пронзенный двумя стрелами, бросался на царскую колесницу, вцеплялся зубами в ее колесо и умирал на копьях самого царя и его копейщиков. Лошади не замедляли свой бег, борода царя была тщательно завита, его взор был устремлен поверх колесницы и льва, что напал на него и теперь умирал на его копье. Своими мощными челюстями лев вцепился в крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямиком на копья. Его зубы впились в колесо, его морда сморщилась свирепым оскалом, брови были нахмурены, и из‑под них глядели немигающие глаза. Лицо же царя не отражало ничего. Он смотрел поверх льва, куда‑то вдаль.
