Да, за последние год-полтора у него часто мелькала мысль о ее смерти. То ему грезилось, как она переходит улицу, погруженная, как всегда, в свои мечты и фантазии, и внезапно ее сбивает вынырнувшая из-за угла машина. Как в замедленной съемке, он представлял ее тело, от удара взлетевшее высоко над мостовой, тело, падающее на серый, едва припорошенный снегом или сухой листвой асфальт, тело, медленно катящееся по дороге под колеса наезжающих машин…

И тогда все — спокойная жизнь, без оглядки на нее, жизнь без ожидания новых подвохов, совершенно новая жизнь! Он честно пытался откупиться от Евгении, и за такую цену можно было купить десяток подобных ей женщин. Но аппетиты восходящей звездочки были совершенно непомерными.

И тогда, на важных совещаниях или тихой ночью, лежа рядом с Ириной, он снова представлял. Она приходит к нему. Сначала она олимпийски спокойна и сдержанна — чувствует свою силу. Он не уступает. Она поднимает голос — он тверд как кремень. Она кричит, глаза у нее совсем бешеные, густо накрашенный, как сочащийся кровью, рот искривляется (в моменты, когда ее охватывала истерика, она была способна, кажется, на все, даже на убийство, она не сознавала себя) — он ей отвечает спокойно и немного насмешливо, потому что он сильнее ее.

Она бросается на него в порыве ненависти, все сметающей на своем пути, и пытается вцепиться ему в лицо алыми, остро заточенными ногтями. Он ее отталкивает… Нет, не так! Она в ярости бросается на него, у нее в руках кухонный нож, она замахивается и изо всей силы опускает его, целясь прямо в его сердце. Он чудом, в сотые доли секунды, успевает отскочить и перехватить ее руку. Нож выпадает из ее слабеющих пальцев. Она вырывается, чтобы снова броситься на него. Он отталкивает ее. От сильного толчка она летит в угол комнаты, зацепляется за трюмо и падает. Он подходит, чтобы помочь ей подняться и предотвратить новые попытки нападения. Она лежит на полу и не двигается. Из рассеченного виска медленно ползет почти черная струйка густой крови. Она не встает. Ее глаза неотрывно смотрят в потолок. Кажется, она мертва. Немного помедлив, он уходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Он свободен.

Барыбин оглянулся. Семейство с сосисками закончило свой обед и расплачивалось с официанткой. Другая официантка болтала с приятелем, перегнувшимся через стойку так, чтобы удобнее было заглядывать в вырез ее платья.

— Еще рюмку водки, пожалуйста. И чего-нибудь поесть…

Давно он так плохо не ел. Мусорная еда, как называют ее американцы. Было бы хоть чисто. Барыбин достал белый носовой платок, смахнул со стола крошки. Официантка не спешила. Он поставил локти на стол (ему было плевать на хорошие манеры), сцепил пальцы и опустил на них тяжелый подбородок, к концу дня покрывшийся белесой щетиной.

Следователь, кажется, почувствовал все его подспудные мечты. Как он смотрел на него! Как на преступника, которого отделяет от камеры лишь несколько пустых формальностей. Спросил, какие отношения были у него с покойной женой. Кажется, спросил только для проформы — он и так все понимал.

— Плохие, — честно ответил Барыбин и улыбнулся. Улыбка, наверное, вышла жалкой, перекошенной. Таким улыбкам не верят. Но неужели кто-то может иметь столько самообладания, чтобы говорить о смерти своей жены, пусть даже и бывшей, с улыбкой? А ведь он сейчас, как никогда, должен был быть уверен в себе. Если человек уверен в себе, то другие люди тоже начинают в него верить.

Они равнодушно спрашивали его, где он был и что делал в то утро. И как будто знали, что ответ Барыбин приготовил за несколько дней до разговора. Подробный ответ. Правдивый. Его видело в тот день множество людей, готовых подтвердить встречу с ним. Шофер чуть ли не по минутам опишет, где он был, кого посещал. Но то, чего он не знает, он не сможет рассказать. А он не знает…

Барыбин в то утро был у своей жены. Бывшей жены. Он приехал к ней не на машине, как обычно, когда заезжал поговорить по делам развода, а пришел пешком. В последнее время ему особенно трудно было с ней встречаться. Исчез азарт борьбы, опьянение схватки с сильной женщиной, с сильным врагом. Наступила усталость. Иногда он был готов пойти на попятный, сдаться. Черт с ней, с этой безумной бабой. Пусть ей этот миллион баксов поперек горла встанет. Но его силы в этой изматывающей гонке поддерживала другая женщина. Не просто женщина — любимая, друг, соратник.

— Почему ты должен кормить ее всю оставшуюся жизнь? — резонно спрашивала Ирина, возмущенно поднимая брови, отчего ее глаза становились особенно большими и лучистыми. — Только потому, что она в течение года именовалась твоей женой? С нее и одной чести достаточно.

— Понимаешь, Иришка, — устало мямлил Алексей, растирая пальцами покрасневшие от бессонницы и напряжения глаза. — Справедливость здесь ни при чем. В сложившейся ситуации есть истец и есть ответчик. А все остальные доводы, кто кому должен и кто кому честь оказал, от лукавого.

— Нет, я не понимаю, почему она получит деньги, твои деньги, деньги, которые не зарабатывала? Она ведь и пальцем не пошевелила, чтобы помочь тебе! Почему ты хочешь позволить ей себя ограбить, разрушить дело, которое строил столько лет?! Из-за формальности? Из-за закорючки в брачном контракте?

— Это все, конечно, верно, — обреченно повторял Алексей. — Но за минуту слабости приходится расплачиваться. И час расплаты настал.

— Ерунда, надо нанять адвокатов, заплатить им много, очень много, так много, чтобы все получилось! Не может быть, чтобы ее позиция была абсолютно неуязвима.

— Адвокаты только разводят руками.

— Значит, надо подкупить судей!

— И сесть за это в тюрьму?

— С ней может что-то случиться!

— С ней никогда ничего не случается, кроме того, что она сама задумала.

— Значит, с ней должно что-то случиться! — запальчиво крикнула Ирина, от ненависти сжав кулаки.

Их глаза встретились. Алексей молчал. Между ними на один короткий миг установилось взаимопонимание — диалог без слов, разговор без голоса. Два больших черных зрачка на дне карего озера посылали телепатические сигналы. Алексей мотнул головой. Аккуратно зачесанная прядь темных с проволокой ранней седины волос упала на его высокий лоб с бороздками едва наметившихся морщин.

Протянув тонкие руки, Ирина подошла к нему, прижалась горячей щекой к груди. Он обнял ее плечи. Как бы ему было плохо без нее! Ради нее, ради их будущего он готов идти до конца.

— Когда все это закончится, мы поженимся, — тихо сказала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы прижаться губами к его впалой щетинистой щеке.

— Да, дорогая, — одними губами подтвердил он.

— У нас будут дети.

— Конечно.

— Мы будем счастливы.

— Обязательно…

…Барыбин опрокинул в себя вторую рюмку. Иришка расстроится, когда поймет, что он выпил. Она ничего не скажет, но по ее виду он поймет, что она огорчена. Но ему сейчас так хочется напиться!

Какой он молодец, что оставил в тот день машину около банка и, пока оформлялись нужные бумаги, вздумал прогуляться пешком! Семеныч ковырялся в моторе и не заметил, как шеф осторожно прошел мимо него. Если бы он все-таки видел его, то непременно доложил бы милиции. Семеныч хороший шофер, но голову в петлю из-за своего хозяина совать не станет.

Дом, в котором жила Шиловская, находился неподалеку. Он дошел до него минуты за три. Кстати, около ее дома на обратном пути из банка они чуть не влипли в дурацкую историю — какой-то шизик выскочил на улицу прямо перед грузовиком, который ехал по соседней полосе. Шофер «КамАЗа» стал выворачивать руль в последнюю секунду перед столкновением и задел крыло его «сааба». Ерунда, конечно, но неприятно. Милиция, «скорая», разбирательства… А шизик-то вроде жив остался, как в рубашке родился, благо скорость была небольшая.

Барыбин оглянулся:

— Еще рюмку водки, пожалуйста.

— Может быть, вам целую бутылку принести? — предложила официантка.

Барыбин окинул тяжелым ненавидящим взглядом ее усталое, равнодушное лицо с растекшимися от пота пятнами дешевой косметики (такое же лицо было и у Евгении после вечернего спектакля) и твердо сказал: