— Но вы же видели, как он взволновался, когда вы сказали ему, что самоубийства никакого нет! — закричал Костя. — Значит, он заинтересован в этой версии! И потом попытался свалить вину на Барыбина — почувствовал, что запахло жареным. Никогда я не доверял этим артистам. На экране они святые, а чуть копни — кучу грязи обнаружишь. Неизвестно, что там между ними было. Может, на словах он ей учитель, а на деле небось решил за ней приударить и получил от ворот поворот… Я, конечно, не думаю, что это он действительно ее убил, но то, что он был у нее, — даю руку на отсечение.

— А факты? — коротко спросил Костырев.

— Да факты будут, — досадливо заверил его Ильяшин. — Главное, у меня интуиция работает. Был он там!

— Вот что, мечтатель, — вздохнул Костырев, — лучше ты завтра пойди и найди цветочницу около «Арбатской», у которой он, по его словам, покупал цветы. И поспрашивай около дома Шиловской, может быть, его там видели. Постарайся выяснить, во сколько он появился в театре и как отреагировал на известие о смерти — это очень важно.

— Хорошо, — покорно согласился Ильяшин.

— Что ж, параллельно будем разрабатывать версию о причастности Кабакова, — вздохнул Костырев. — Скорее всего, он только свидетель, который из своих соображений не хочет помочь следствию. Основная наша версия пока — Жмуров. Я надеюсь, что рано или поздно нам все же удастся на него выйти. Недаром он мельтешил в тот вечер перед домом Шиловской… Пока не знаю, каким образом, но замешан он в этом деле, чувствую, замешан… Надо проверить его связи в городе. Может быть, он затаился где-нибудь и хочет отсидеться, пока схлынет опасность. В таких условиях найти его шансов у нас мало. Очень мало…

Он очень устал за эти дни. Господи! Как он устал! По своему положению ему приходилось часто заниматься такой неприятной обязанностью, как организация похорон, но подобной усталости и боли, кажется, никогда еще не было.

Эта смерть была для него особенно тяжела. Не только потому, что погибшая Евгения Шиловская была, как выразились во время панихиды, его коллега. Нет, коллега — это всегда равноправное понятие. А она была его ученицей. Любимой ученицей и, можно сказать не кривя душой, лучшей ученицей. Он ею гордился. Тайно, не показывая вида, но гордился, как будто больше у него не было хороших учеников. Но Шиловская — это творение его рук. Это он научил ее не только неуловимому для постороннего взгляда профессионализму, но и научил толкаться локтями, кусаться и царапаться — без этого умения в театре не выжить. Но, Бог мой, как хорошо она выучила его уроки! Слишком хорошо…

Кабаков грузно поднялся с дивана и, шлепая босыми пятками по нагретому солнцем полу, поплелся на кухню. Как будто кто-то невидимый сжимает сильной рукой его сердце: надо выпить валокордина. Да, похороны такая нагрузка на нервы… Но все сошло благопристойно, грех жаловаться. Он постарался на славу, даже сама Евгения была бы довольна.

Кабаков уверен, покойнице понравились бы собственные похороны: огромное, несмотря на летнее время, время отпусков, стечение народа, некрологи в центральных изданиях, сообщения по телевизору (правда, не в новостных вечерних программах, а в дневном эфире) — это он лично постарался через своих знакомых на телевидении. Надо же, как высоко взлетела хорошенькая сероглазая малышка с короткой челочкой! Подумать только, ведь ей едва исполнилось тридцать! Таких похорон некоторые и в шестьдесят не дождутся!

Конечно, весь ажиотаж не дань ее таланту, глупо в это верить. Просто интерес к ней, искусно подогреваемый прессой, был на пике в последний год. Она сама старалась поддерживать его всеми силами. Когда слухи о ее персоне немного затихали, она как будто специально выдумывала что-нибудь новенькое, дабы в очередной раз потрясти разгоряченное воображение обывателя. Со стороны могло показаться, что последнее средство, которое было бы способно удержать ее на гребне славы, — это смерть. И Шиловская, рассчитав все до мельчайших нюансов, твердой рукой выбрала ее.

Такая крамольная мысль поразила его. Да, очень похоже на нее, что и говорить. Очень похоже. Надо подкинуть эту мысль следователю и его подручной, этой девчонке с наглым взглядом, которая в последнее время постоянно ошивается в театре. Пусть покопаются. Возятся там, возятся, Бог знает, до чего дойдут эти Шерлоки Холмсы… Вызывают повестками, пугают официальщиной: «Подпишите на каждой странице…» Он артист, творческий человек, он может наговорить в экстазе неизвестно что, а потом доказывай, что ты не верблюд.

Когда он неожиданно для себя ляпнул, что даже рад смерти Женечки, как вытянулись их лица! Они стали длинные, как у лошадей, когда они пьют воду из реки. Где им понять, что он выразился фигурально! Да, ее смерть была благом прежде всего для нее самой, но до такой крамольной мысли им не додуматься. Подобные тонкие душевные вариации не под силу этим человекам в футляре.

Он имел в виду совсем другое. Смерть для нее была благом, потому что она, бедная девочка, слишком запуталась в жизни, она слишком многого требовала от судьбы, слишком многие не любили ее за быстрый взлет, за искрометность, за талант (не Бог весть какой большой, но все же…), предрекая ей падение, столь же стремительное, как и взлет. С этой точки зрения ее смерть действительно была благом: она избежала падения. Она ушла из жизни внезапно и красиво, на гребне славы, как и подобает настоящей актрисе.

Слава Богу, что он, Кабаков, вне подозрений. Будь он чуть менее известен, не избежать бы ему пристального копания в личной жизни. Но он уверен, они побоятся пока залезать глубоко, побоятся его авторитета, его возраста, его связей. Если милиция очень будет надоедать, один звонок наверх избавит его от любопытства серопогонников.

Кабаков поджал нижнюю губу. Он искренне не понимает, зачем вообще это следствие. Кому оно нужно? Самой Евгении уже ничего не нужно. Теперь ей даже молитвы вряд ли помогут. А кому? Муж Шиловской, точнее, мужья даже рады, что все так неожиданно разрешилось. Разве что родители будут горевать. Да и Лелечка, когда вырастет, будет задавать вопросы. Только лучше ли, если на них ответит следствие? Он очень в этом сомневается.

Пока ему не в чем себя упрекнуть. Он все делал правильно. Кроме одного момента, воспоминание о котором вызывает у него приступ сильнейшей тахикардии. Лучше об этом пока не думать… Он все сделал правильно. Женечка была бы довольна, похороны — чуть ли не сильнейший повод для проявления всенародной любви. Она, наверное, сидя на небесах, с любопытством поглядывала вниз и щурила глаза, разглядывая давку в театре, где был установлен гроб для прощания.

Увидев ее нежное, даже чуть розоватое лицо, обрамленное крупными локонами светлых волос, утопающее в живых цветах (Кабаков сам принес огромную ветку зеленовато-розовых орхидей), он подумал: как будто спящий ангел! Кажется, вот-вот взметнутся ресницы, в лукавой полуулыбке изогнутся губы, и она усмехнется… Интересно, где она, в аду или в раю? Он никогда об этом не узнает… По крайней мере, пока они там не встретятся. Неужели встреча их скоро состоится?

Кабаков поежился. Накапал себе сорок капель — в два раза больше, чем рекомендуется, — он в таком состоянии, что передозировка ему не повредит. Он уже не в том возрасте, когда можно легко и кощунственно думать о такой материи, как смерть.

Чуть ли не самое болезненное в шумихе, поднятой вокруг ее смерти, сама фраза «трагически погибла». Странная фраза… Верная, правильная, ведь смерть всегда трагична. Но в такой формулировке есть глубоко завуалированная неправда — вряд ли кто-либо узнает, что же в самом деле произошло. Несмотря на все потуги милиции.

У нее слишком много врагов, чтобы все поверили, что она по собственной воле пожелала уйти в мир иной. Не все говорят, но все думают, особенно в театре, что ей помогли расстаться с жизнью. Людям рты не заткнешь. Они болтают и будут болтать. Пока постепенно не забудут и Шиловскую, и все, что с ней связано.