Но в том-то и дело, что почитание Ольги никогда не ограничивалось одной лишь религиозной сферой. Первая русская правительница, «праматерь» всех русских князей, она и по сей день незримо присутствует среди нас — и не только в качестве почитаемой святой, и даже не только как героиня летописных и народных преданий. Само ее имя обладает некой притягательной силой. Самая необьганая из всех, кто когда-либо правил Русской державой, она — своей удивительной судьбой, чертами характера, даже внешним обликом, пускай и явленным нам лишь в изображении позднейших художников и иконописцев, — выражает неизъяснимую прелесть давно ушедшей эпохи, столь же сложной и противоречивой, как и она сама.

Известно, что душа народа лучше всего отражена в его легендах и преданиях, исторических песнях и сказках. Ольга, как никто другой из героев русской истории, принадлежит миру сказки, миру легенд и народных фантазий. Именно они в наибольшей степени сформировали ее образ, каким он дошел до нас в летописи и Житии, книжной повести и устном повествовании. В ее образе есть всё, что так любит народная сказка, а значит, и сам народ, — неожиданные повороты судьбы и чудесные превращения, любовь и коварство, кровь и слезы, обольстительность и целомудрие, жестокость и благочестие, женская хитрость и мудрость «паче всех человек», горькая вдовья доля и беззаветная любовь к непокорному и своевольному сыну, готовность отомстить за обиду и искренний порыв в поисках своей веры, своего места в мире; здесь есть и драма, и фарс, и подлинный трагизм: словом, все те не сочетаемые, казалось бы, качества, вся та сложная гамма чувств, которые и составляют неразгаданную тайну русской души.

…Загадки Ольги, которые она так любила загадывать и к которым так часто прибегала, не удалось разгадать никому — ни самому Игорю во время их первой памятной встречи, ни незадачливым древлянским сватам, ни греческому царю, ни проповедникам-латинянам. Но и судьба Ольги и ее роль в становлении Русского государства и Русского православия сами по себе являют великую загадку русской истории, разгадать которую не под силу самому искушенному историку. Тысяча с лишним лет, которые отделяют нас от киевской княгини, — расстояние, что и говорить, огромное. Но отсвет ее дел, отсвет ее имени доходят до нас даже сквозь эту тысячелетнюю мглу. Ее свершения во многом определили и наш сегодняшний день, и все содержание нашей истории, которая — в том виде, в котором она дана нам, — была бы невозможна без ее усилий по созданию Киевской державы, без осознанного ею выбора веры, без ее путешествия в Царьград… Конечно, разгадать ее тайну не под силу и мне, автору книги. Да я и не ставил перед собой такую задачу: разгадать княгиню Ольгу, дать ответы на вопросы, поставленные временем и ею самой. Но если образ святой княгини станет не то чтобы понятнее, но хотя бы ближе читателю, если пропасть, отделяющая нас от ее далекой эпохи, покажется не столь уж непреодолимой, — то я буду считать, что написал эту книгу не зря.

Наиболее ранним памятником, посвященным святой княгине Ольге, является летописный рассказ о ней, который читается в «Повести временных лет» под 955 (6463) и 969 (6477) гг.^{339}По мнению, утвердившемуся после исследований А. А. Шахматова, в его основе лежит некая древняя церковная повесть о княгине, отразившаяся также в Проложном житии^{340}. Однако существование этой повести остается не более чем исследовательской гипотезой, не подкрепленной бесспорными доказательствами, а потому обратимся к реально существующим текстам.

В рукописной традиции известны два кратких Проложных жития св. Ольги, встречающихся в рукописях с XIII—XIV вв., — т. н. южнославянское (1) и русское (2). Первое известно исключительно в болгарских и сербских рукописях XIII—XIV вв.; после этого времени, а также в русских рукописях оно не встречается^{341}.[223]

Очевидно, однако, что Житие было создано на Руси, а в южнославянские рукописи внесено из русских (достаточно сказать, что русские князья, потомки Ольги, названы здесь «нашими» князьями); правка болгарского книжника проявилась, вероятно, лишь в том, что Ольга в заголовке Жития названа «царицей», а не «княгиней» (как в тексте). Соответственно, наименование Жития южнославянским является условным. Уместно отметить также, что почти во всех южнославянских рукописях Житие читается под ошибочным днем памяти св. Ольги — 11 июня (вместо 11 июля).

Второе Житие также встречается в рукописях с XIII в. Однако оно получило распространение преимущественно в русских Прологах, а позднее, особенно с XVI в., стало читаться в них уже в обязательном порядке под обычным днем памяти св. Ольги, 11 июля^{342}.

Оба Жития резко отличаются друг от друга и по содержанию, набору сведений о княгине, и по стилю, манере изложения. В то же время они содержат и общие чтения, что свидетельствует либо о том, что одно из них использовало другое в качестве источника, либо о том, что в обоих использован некий не дошедший до нас общий источник.

Ср.:

Южнославянское Житие^{343}:

…иде вь Костаньтинь градь, отгулу сподобисе святаго крыцения от патриярха.

Русское Житие^{344}:

…иде в Костяньтин град… и крес-тися от патриарха Фотия…

Южнославянское Житие:

И приемши от него кресть, прииде вь свою землю, еже и ныня стоить вь Киеве вь Святей Софии, вь ольфари, на десной стране, имее писмена: “Обновисе вь Рушьстеи земли кресть от Ольгы, благоверные кнегиню, матере Святославлю».

Русское Житие:

И приимши от патриарха крест и прозвитера, приде в свою землю. И тъ крест и доныне стоить в Святей Софии, во олтари, на десной стране, имея писмена сице: “Обновися Русьская земле святымь крестом, его же прия Олга, благоверная княгини».

По мнению Н. И. Серебрянского, первичен текст южнославянского Жития, а русское в данном случае обнаруживает свою вторичность^{345}. Этот вывод может быть подтвержден текстологически. Так, явными вставками представляются имя патриарха (Фотия), приведенное в русском Житии, и упоминание здесь же о «прозвитере», отправившемся вместе с Ольгой в Киев. Последнее добавление, очевидно, появилось под влиянием летописи, которая была одним из источников русской редакции (в летописи — причем именно в той ее части, которая использована автором русского Жития, — также имеется упоминание о «презвутере» св. Ольги^{346}). Но именно упоминание «прозвутера» и потребовало изменения грамматического строя всей фразы, устранения того не вполне удачного оборота, которым вводились слова о киевском кресте княгини Ольги («и тъ крест…» вместо «еже»). Сама эта фраза в южнославянском Житии обнаруживает вставной характер и, очевидно, была заимствована из какого-то внешнего источника — возможно, памятной записи о поставлении киевского креста; заметим, однако, что этот внешний источник не имел с летописью ничего общего.

Заслуживает сравнения текст надписи на киевском кресте, как он передан в обеих редакциях Жития. Текст в русском Житии («Обновися Русская земле святым крестом…») выглядит более ясным, но создается впечатление, что он представляет собой уже позднейшую переработку того текста, который в своем первоначальном виде передан в южнославянской редакции («Обновисе в Русской земли крест…») (обратная замена кажется менее вероятной). С какой степенью точности южнославянское Житие воспроизводит первоначальный текст надписи, сказать трудно. К тому же не исключено, что и сама надпись на киевском кресте могла меняться по мере поновления креста. Отметим также, что наименование Ольги «матерью Святославлей» (в южнославянской версии) не имеет параллелей в других текстах, говорящих о ней по преимуществу как о «бабе Владимировой». В надписи на кресте имени Владимира нет — как нет его и в самом южнославянском Житии. Это позволяет предположить, что текст киевской надписи принадлежит очень раннему времени — возможно, даже более раннему, чем время Ярослава Мудрого, когда сравнение Ольги и Владимира сделалось устойчивым агиографическим приемом (оно присутствует в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона — «программном» произведении Ярославовой поры^{347}).