Но вернемся к событиям лета — начала осени 941 года. Положение руссов ухудшалось по мере того, как к столице стягивались греческие войска. Из Фракии подошли патрикий Вар-да Фока с отборным отрядом македонской конницы и пехоты и стратиг Феодор Спонгарий с фракийским войском; с восточной границы прибыл сам доместик схол Иоанн Куркуас во главе всего восточного войска. А это означало, что практически все главные силы Империи оказались сосредоточены против русского войска и командовал ими наиболее талантливый и наиболее авторитетный среди всех византийских полководцев того времени. За двадцать с лишним лет, в течение которых доместик Иоанн Куркуас занимал свою должность, он приобрел славу выдающегося полководца. Вспоминая имена самых прославленных воителей прошлого, его называли «новым Траяном» и «новым Велисарием», а его подвиги в войнах с арабами стали темой особого сочинения в восьми книгах (до нашего времени не дошедшего). В соответствии с принятой в Империи тактикой ведения войн, Куркуас расположил свои войска так, чтобы полностью окружить русское войско, не дать ему возможности совершать вылазки. Нападать на основные силы руссов греки до времени опасались, но отдельные отряды подвергались полному и беспощадному истреблению.
Наступила осень, а значит, надо было думать о возвращении. «У росов кончалось продовольствие, — сообщает византийский хронист, — они боялись наступающего войска доместика схол Куркуаса, его разума и смекалки, не меньше опасались и морских сражений и искусных маневров патрикия Феофана и потому решили вернуться домой». На суше руссы чувствовали себя куда увереннее, чем на воде, но путь на родину лежал по морю.
В сентябре того же 941 года, ночью, руссы попытались незаметно ускользнуть от стерегущего их византийского флота и прорваться к западному, фракийскому берегу. Однако патрикий Феофан был начеку. Второе морское сражение обернулось для русских новым и теперь уже окончательным разгромом{65}.[53] Русские «были встречены упомянутым патрикием Феофаном и не сумели укрыться от его неусыпной и доблестной души. Тотчас завязывается второе сражение, и множество кораблей пустил на дно, и многих росов убил упомянутый муж. Лишь немногим удалось спастись на своих судах…»
И вновь судьбу русского флота решил «греческий огонь». Испытав на себе его страшную силу, воины Игоря на этот раз даже не пытались сопротивляться, мечтая лишь о том, чтобы спастись. Началась паника. Корабли греков, устремившись в погоню, настигали отступающие русские ладьи и пускали в ход «жидкий огонь». «Было страшное зрелище, — читаем в греческом Житии святого Василия, — ибо, боясь огня, проклятые по своей воле кидались в глубь моря, предпочитая утопиться в воде, чем быть сожженными огнем, но уничтожаемые там и здесь погибли… одни сгорели, другие бросились по собственному изволению в морскую пучину, иные, будучи схвачены, стали рабами»{66}.
Большинство из тех, кто попал в плен, были обречены на смерть. Их привели в Константинополь, провели по улицам города и казнили в присутствии иностранного посла, отчима того самого Лиутпранда, который и сообщил нам об этом.
Остатки же русского флота, сумевшие ускользнуть от греков, прибились к скалистому берегу Килы (Килии), во Фракии, близ входа из Черного моря в Босфор, а затем, с наступлением ночи, бежали прочь. Среди тех, кто уцелел, был и князь Игорь[54]. Судя по свидетельству византийского хрониста Льва Диакона, он вместе со спасшимися руссами не решился возвращаться домой привычным днепровским путем, но избрал другой, кружной путь — через Киммерийский Боспор (Керченский пролив), то есть через владения хазар. На обратном пути среди руссов началась жестокая эпидемия, также унесшая много жизней. «Спасшиеся из рук нашего флота, — сообщает греческий автор Жития святого Василия, — перемерли по дороге от страшного расслабления желудка; немногие ушли восвояси…»
Так, полным разгромом, завершился столь тщательно подготовленный поход русского князя. Известие об этом разошлось далеко за пределы Византийской империи. Упомянутый выше неизвестный хазарский еврей сообщал в Испанию о том, что «царь Русии» «воевал против Кустантины (Константинополя. — А. К.) на море четыре месяца, и пали там его мужи, так как македоняне (византийцы. — А.К.) победили его огнем»{67}. А писавший на арабском языке сирийский хронист Яхъя Антиохийский констатировал: «Русы сделали набег на Константинополь… и сразились с ними греки, и отразили их, и победили их»{68}. Спустя три десятилетия византийский император Иоанн Цимисхий имел все основания пенять сыну Игоря Святославу на «жалкую» участь его отца, который приплыл к Константинополю «с огромным войском, на 10 тысячах судов, а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды»{69}.
Но хуже того. Поражение Игоря было воспринято не просто как военная неудача, но как позор. Игорь «с большим позором вернулся на родину», — записывал Лиутпранд Кремонский. Слова о «постыдном» и «жалком» возвращении русского князя наличествуют и в хазарском письме, и в сочинении Льва Диакона. Часть русского войска погибла даже не от огня или стрел, но от «страшного расслабления желудка», — а что может быть унизительнее этого?!
Как восприняли поражение Игоря в самом Киеве, догадаться не трудно. Плач и уныние овладели теми, чьи сыновья, мужья, братья или отцы не вернулись из похода. Те же, кто уцелел, объясняли случившееся сверхъестественным оружием греков — страшным «олядним» огнем (от древнерусского слова «олядия», то есть хеландия). «Вернувшиеся в землю свою, — читаем в древнерусском переводе Жития святого Василия Нового, — поведали своим о случившемся с ними и о оляднем огне: “Будто молнию, — говорили, — небесную имеют у себя греки и, пуская ее, жгут нас; потому и не одолели их”»[55]. О силе огненного оружия греков русские помнили и десятилетия спустя. Когда в 971 году воины Святослава, осажденные в болгарском Доростоле императором Иоанном Цимисхием, узнали, что по Дунаю к городу подошли триеры с «мидийским огнем», их, по словам византийского хрониста, охватил ужас. «Ведь они уже слышали от стариков из своего народа, что этим самым “мидийским огнем” ромеи превратили в пепел на Евк-синском море огромный флот Игоря, отца Святослава»{70}.
Княгиня Ольга жила в другом мире, отгороженном от мира простых киевлян высокими стенами княжеского двора. Но и для нее случившееся стало тяжелым ударом. Как и другие члены княжеского семейства, она имела собственные интересы в византийских делах, прежде всего в том, что касалось реализации причитающейся ей части княжеской дани. Судя по тому, что мы знаем о ней, Ольга близко к сердцу принимала княжеские дела и заботы и умела видеть не только внешнюю сторону происходящего, но самую суть событий. Поход на Византию закончился крахом. Вместо ожидаемых потоков золота и серебра, драгоценных византийских тканей и вин в Киев хлынули потоки людского горя, крови и унижения. Надо было готовиться к новой войне, а значит, вновь тратить силы и средства, растравливая не успевшие зажить раны.
Удача, несомненно, отвернулась от Игоря — так понимали случившееся и Ольга, и прочие киевляне. А это было очень плохим предзнаменованием. Удачливость в языческом обществе считалась обязательным атрибутом князя, и ее отсутствие подрывало самые основы княжеской власти.
Сразу же по возвращении в Киев Игорь стал готовиться к новому походу на Царьград — «хотя мстити себе», по выражению киевского летописца. Только победа, одержанная на поле брани, только кровь, пролитая греками, могли смыть с него позор неудачи и постыдного бегства и вернуть удачу — а вместе с ней и право повелевать подданными.
