Все еще держа яблоко, я подошла к столу. Бумаги белели, и рядом с ними действительно лежало кольцо с ключами. И кольцо, и ключи казались совсем черными. Я подняла связку. Ключи были необычные – очень большие и шершавые. Наверное, ржавые.

Путник откупоривал бутылки – почему-то сразу две. Одну протянул мне:

- Ну, давай. За встречу.

- Давай, - сказала я, и мы чокнулись бутылками. Вино было терпким, как виноградная косточка, и бархатным, как глаза газели.

- Тебе «Ахашени» досталось, - сказал вольный человек. – А мне, кажется, «Киндзмараули». Он поднес бутылку ближе к окну и покрутил ее в свете фонаря.

- О! – сказала я и выпила еще. И звякнула кольцом с ключами. Ключи ударились друг о друга с гулким, глухим звуком, как у коровьего бубенца на севере – ботала.

- Это тебе, - сказал путешественник.

- Что – мне?

- Свадебный подарок.

- То есть?

- То есть дом. Дом, понимаешь? Подарок такой, на свадьбу. Мой подарок. Ключи от дома и бумаги.

- А зачем мне от тебя свадебный подарок? Я не приму. Кто тебе сказал, что я собираюсь замуж?

- Я, я сказал. Еще б ты не собиралась!

- Да нет, ты не понял. Я правда не собираюсь. Передумала.

- А, да брось ты. Давай еще выпьем. Ну - за нас! – и путник притянул меня к себе, поднимая другой рукой свою бутылку. Вино пахло пряной чернотой ночи. И пылью туркменского ковра. Пылью дорог Азии.

Я откусила от плода Тарикова райского сада.

- За наш дом, - сказал бродяга. – За наш с тобой общий дом. За дом нашей семьи, понятно? За будущее родовое гнездо. – В темноте плеснуло о стекло бутылки черное вино и послышался хруст яблока.

- А где он? – и я снова крутанула на пальце кольцо с тяжелыми ключами. И почему-то понюхала руку. Запах железа был кисловатым, как у крови. Железо у них в крови, и кровь на их железе…

- В деревне. Ночь в поезде, на автобусе полчаса – и дома.

- Нет, где все-таки?

- На большой реке. Река Унжа, ближе к верховьям. Вниз по течению от Кологрива. Почти тайга. В двадцатые годы олени северные жили. Странно, да? Пихтовый лес. Берег высокий – сосны, песок. Пляжи белые. Грибы, ягоды. Волки, медведи. Много медведей. – Бродяга ударял на последнем слоге, как все зоологи и деревенские мужики.

- А люди? Люди там есть?

- Сосед, Алексей Иваныч, с женой. В другой деревне, ближе к дороге. От дома видно. Два поля перейти. Наша – Малые Поповицы, а то – Большие.

- А в нашей?

- А, ты сказала – в нашей. Хорошо. Нет, в нашей еще один дом всего. Пустой. Остальные погорели, пали, травой заросли. Но у нашего нижние венцы лиственничные, выше – сосна смолистая. Лет сто как срубили, а стоит крепко. Богатый был дом. Высокий. И баня есть.

- Но ты же опять уедешь.

- Ну, не сразу же. Там биостанция рядом, институтская. Костромской стационар. Народ работает. И я буду. Волков гонять.

- А кого ты эти три месяца гонял? И где? На плато Путораны?

- Снежных барсов. Грант получили, вот и пришлось. На Алтае сначала. Потом в Туве.

Ближе к утру яблок почти не осталось. И вино было выпито. Я оказалась в Чуйской степи. Зубчатыми сверкающими стенами высились хребет Сайлюгем и горы Талдыаира. С плоскогорья Укок виднелся белый конус мистической горы Табын-Богдо-Ола – священной вершины буддистов. Горячие воды целебных источников на отрогах Южночуйского хребта омывали мое тело, и, обновленная, я парила над пологой насыпью низкого кургана. Там, в каменистой земле, вот уже два с половиной тысячелетия тихо спала прекрасная алтайская принцесса – и это была я. Но восходящие воздушные потоки вознесли меня над рекой Аргут, и с высоты я смотрела, как река берет к себе тех, кто отважился ее переплыть. Над белой водой Аккемского озера, от снегов горы Белухи я летела к востоку, через хребет Танну-ола, повинуясь силам другой горы – Монгун-тайги. Но притяжения ее не хватило, чтобы удержать меня, и я понеслась дальше, через хребет Сангилен, к озеру Убса-нур. И упав в его холодные воды, очнулась.

И подошла к окну. За прозрачным стеклом слышались осенние голоса синиц – будто спицы звенят в чистом холодном воздухе. А может, это снуют небесные веретена, свивая золотые нити судеб… Внизу Москва-река нежится в солнечном свете: вот и встала заря моей новой жизни. Под мостом, на сером граните, играет тонкая сеть солнечных лучей. А в ней трепещет пойманное счастье. Да, я поймала его. Словила, как борзая – зайца. Вот оно, мое счастье – там, на диване у окна, на старом турецком ковре, спит, спит безмятежно.

Новая жизнь потекла, однако, по вчерашнему плану. Ах, не вливайте вино молодое в мехи старые – да что ж поделаешь!

Первым позвонил из питомника Тарик: что-то не спалось ему на зеленом сукне письменного стола в лабораторном домике Ботсада. Появилась с продуктами Валентина. Сделала строгое лицо, выражая невесть откуда свалившемуся Сиверкову должную степень заслуженного недоверия. И осуждения. Бродяжничать – это сколько угодно, - говорили ее поджатые губы и чуть вздернутый кончик божественного носа, - а вот играть чувствами молодой женщины – недостойно. Мы мужчин знаем. Безобразие это все. – И обращенный ко мне серьезно-сочувственный взгляд - поверх овощей, поверх ножа, в опытной руке домохозяйки измельчающего морковь в салатную крошку, - наставлял: «Не верь, не верь ему, бедняжка!»…

Путешественник же, посланный на Плющиху за напитками, орешками и соками, вернулся, и пришлось для спокойствия выпить – шампанского, конечно. Валентина пить не могла: предстояла дорога в Шереметьево – и холодно резала все подряд. С усмешкой сожаления смотрела она на нас. Углубленно, сосредоточенно - в себя: что-то будет?

Все теперь зависит от Ричарда, - думала я. Как-то он примет… Все-таки наверное я ему так и не обещала – ничего, кроме охоты. Энн – да. Энн я обещала – бумаги. Но с ними не вышло. Все зависит теперь от Ричарда – но и от Беаты, конечно. Как-то она справится?

И вот пробил час, и приблизился гул, будто надвинулась гроза, а не самолет из Хитроу. Там, за стеклом, где-то еще в глубинах заграницы, показались, неотвратимо наступая, первые прилетевшие. Незнакомцы – черные, белые, желтые, женщины и мужчины, дети и старики – выходили из-за стекла, неторопливо переговариваясь, смеялись, устремляясь к встречавшим.

Валентина стояла рядом. Косточки ее крупной руки на блестящей перекладине ограды побелели от напряжения. И сама она сжата, как пружина. Даже кончик божественного носа замер в неподвижности. А знакомых фигур все нет. Кажется, этот самолет привез половину жителей Британских островов, и все они уже успели раствориться в московских толпах… Вурлаков шмыгает носом, выходит курить, возвращается. Поток прибывших рейсом из Хитроу превращается в тонкий ручеек.

Только чтобы хлынуть снова. Вон они: сверкающая синими глазами, черными волосами, алой помадой Мэй – смеется, машет рукой, и сапфиры в кольце сияют, как Сириус, голубая собачья звезда. Пока не разобрать, что она кричит, но переливы голоса уже долетают. Вот – рядом с ней – а, какой ужас! – вот Ричард: серьезный, бледный, собранный… Он смотрит, смотрит сюда. Все. Нашел. Я съежилась – и вновь распрямилась. Помахала. Теперь он глядит, не отрываясь. Но следом за ним – Джим, чуть заметно прихрамывает и безмятежно улыбается в усы: твидовый пиджак, плисовые штаны, все как обычно. Трое прочих: Пам – орлиный нос и взгляд, рыжая прядь под охотничьей шляпой с сизым петушьим пером. Белокурые пружинки кудряшек Пат, темно-синий дипломатический костюм страшного мистера Пая… Что-то он раскраснелся – ну конечно, в кармане фляжка… Отчего ж не приложиться к ней прямо сейчас? И мистер Пайн прикладывается.

Шаг вперед – и меня обнимает Мэй. А за руку берет Ричард. Мэй смеется мне прямо в лицо. И целует. А Ричард… Ричард смотрит мне в глаза. Миг - и лучи из его светлого взгляда куда-то пропадают. Уходят. И лицо становится – как у всех. Он отворачивается. Еще держит мою руку – и вот отпускает. Просто роняет свою.

- Валентина, - говорю я . – This is Richard, my friend and May’s neighbour. ¹