Без тебя разве думали бы мы, верили, надеялись – что именно сегодня, вот этим вечером, блеснет кольцо… прозвучат человеческие слова… примет прекрасную форму мутный хаос… разделятся воды и твердь… полетят и запоют птицы… родятся желанные дети… начнется жизнь…
- Cheers! – сказала Энн.
- Cheers! 1- ответили хором мы с Мэй, и все трое сделали по глотку. После этого рюмку, как ни жаль с ней расстаться, полагается поставить на маленький столик: рядом с каждым креслом в английской гостиной есть такой.
-Ты не помнишь, Мэй, с чего все это началось? – спросила Энн, и лицо ее приняло то сентиментально-мечтательное выражение, которое я часто наблюдала у англичан, предающихся воспоминаниям о совместных приключениях abroad 2или об истории своей дружбы. Недаром взывал Роберт Бернс: “За дружбу старую – до дна!” – прошлое и в сознании современного англо-сакса ценно именно ею.
-Конечно, помню! Невозможно забыть, правда, Анна? Посмотри, что я для тебя сохранила: ждала, когда ты приедешь, и вот наконец… Это для тебя! – Мэй подошла к камину, открыла шкатулку из зеленого камня, вынула крохотный клочок газетной бумаги и протянула мне. В четырех квадратных дюймах мелкого шрифта я узнала объявление, которое почти два года назад мы послали в самую популярную английскую газету для собачников.
Я растрогалась. Мэй хранила эту публикацию, послужившую началом всего, среди самых дорогих реликвий! Зеленая коробочка из уральского камня змеевика была моим подарком, посланным Мэй на Пасху с оказией.
- Ты знаешь, Анна, я написала тебе в тот самый день, когда наткнулась на это объявление – лежала вот тут, на диване, листала “Dog World” 3– и вижу: можно что-то узнать о русских породах! Вдруг и о борзых тоже? И сразу послала открытку. А потом и телеграмму, когда мы с Энн решили прокатиться в Петербург. Подумала: не поехать ли через Москву? – Мэй сделала еще глоток, шампанского, зажгла сигарету, выдохнула дым вверх, закинув голову, улыбнулась потолку и зажмурилась.
Я посмотрела на газетную вырезку, которую так и держала в руке. Бумага уже чуть пожелтела. Передо мной были такие знакомые строчки:
“STUDY OF DOGS IN RUSSIA” 1. Группа русских ученых – зоологов, этологов, специалистов по происхождению, истории и поведению домашней собаки – располагает обширными материалами, которые могут представить интерес для международного научного сообщества, заводчиков, дрессировщиков и любителей собак аборигенных пород…” (далее редакция перечислила основные темы этих “обширных материалов” и привела мой адрес и телефон).
Выражение “группа русских ученых”, да и весь текст, родились черной московской ночью, во мраке начинающейся “перестройки”, конечно, на кухне, как и сама “перестройка” - кухонная девушка, золушка. Очевидна причина такого выбора места - близость к архетипическому очагу в его конкретной московской ипостаси - кухонной плите. Огонь физический рождает огнь духовный; примечательно и время - темная ночь.
“Группа русских ученых” пила тогда, помнится, не шампанское - нет. Впрочем, особенно напрягать память не приходится. Это могли быть либо водка, либо чай. Скорее водка, ибо возбуждение наших ученых умов, хоть и воспаленных “перестройкой”, довести до градуса создания этого текста могла только она.
Нас было, понятно, трое. Двое мужчин и женщина, или, выражаясь на интеллигентском наречии тех лет, пара мужиков и баба.Кто был в этой тройке главным? Роли распределялись так: энергетический лидер - Валерий Вурлаков, лидер интеллектуальный – Андрей Сиверков. Мы же с водкой, помогая “перестройке”, совокупно выполняли женскую роль горячительного. Не стоит ее преуменьшать.
Валера Вурлаков. Отверженный замшелым миром советской психологии, в свои тридцать с лишком - старлаб академического института, а по сути - гениальный ученый, теоретик и практик новой системы гуманной дрессировки - так представлял он себя.
Но я бы сказала проще - уголовник. Не в точном юридическом смысле, конечно: тогда криминальные знакомства были еще не в чести. Это позже выяснилось, что принцип “все дозволено” для Валеры был аксиомой. А когда гуманист появился впервые, я увидела только глубоко посаженные рыжие глаза, из-под кепки - взгляд беспризорника, профессионально наивный и даже детски беззащитный, но лукавый, лукавый...
Это и был самозванец московского царства собачников, Лжедмитрий и Тушинский вор в одном лице, тать в нощи, мрачный гений гуманной дрессировки, Мориарти бультерьеров, гроза богатеньких хозяев - гроза, но не Робин Гуд… Когда пришли деньги и зарплата старлаба сменилась “компенсациями” и “гонорарами” за коррекцию поведения злобных питомцев богатых хозяев, вместо кепки появилась норковая шапка - помню, с каким удовольствием он появился в ней, снял, показал, назвал цену...
Боже мой, как мне было трудно! И кепки, и норковые шапки (в сущности, это один и тот же тип) внушают мне недоверие и ужас - я просто отворачиваюсь. Но Валеру приходилось терпеть: “гениальным” его отрекомендовал Андрей - сам признанный интеллектуал и специалист.
Я хотела видеть Андрея, а видеть его одного, без тесно прилепившегося к нему Вурлакова, в те дни мне не удавалось. И вот приходилось встречать этот вурлаковский взгляд - напряженный, привычно ловящий не только каждое движение, но даже намек на него - нервный импульс, стремящийся по дуге, впервые нарисованной стариком Павловым. И Павлова, и его дугу – научную ветошь прошлого – гениальный и современный Вурлаков отринул решительно и с презрением.
Сначала я решила, что следящий пристальный взгляд - это черта всякого незаурядного дрессировщика опасных животных. Потом поняла, что все-таки у Валеры он особый. Так смотрят те, кто побывал в тюрьме или на зоне. Так смотрят бродячие собаки в городе. Так смотрят все битые жизнью, битые людьми и не доверяющие уже никому, а потому обреченные на вечную тоску и тревогу, избавление от которой дает только гибель. Именно гибель - не смерть – уготована им.
Какова эта тоска, я узнала только редактируя для нашего «собачьего» сборника первую Валерину статью.
Автор утверждал, что поведение собаки, как и человека, определяется потребностями: если хочется есть - ест, если хочется сразу и есть, и спать, то делает то, чего сильнее в данный момент хочется. На этом и строился метод гуманной дрессировки и управления поведением. Я призадумалась:
- А если я всю жизнь делаю не то, что хочется? Вот сейчас твою статью редактирую.
- Почему это тебе не хочется ее редактировать? Не понравилась? - В Валерином голосе появились скрипучие ноты презрения и угрозы.
- Понравилась, понравилась, - я, как всегда, струсила, поддавшись давлению, - самая ненавистная мне собственная черта, - но я все-таки не понимаю...
- А ты редактируй стиль, а об остальном не думай. Ты же не специалист!
- Да я вообще ничего не понимаю. Другие будут читать и тоже не поймут. Тираж не раскупят. Докучаев денег не даст. Смотри, Валер, - тут я решила действовать уговорами, - специалистов мало, сборник популярный, ты хочешь объяснить на пальцах, сравниваешь собаку с человеком, от этого все только запутывается, становится непонятно.
- И что тебе непонятно?
- Ну, я думаю, есть ведь десять заповедей, и...
- Да это для дураков, твои десять заповедей. Ты их хоть назвать-то можешь? Ничего ведь, небось, сама не помнишь!
- Не в этом дело, - я, к своей досаде, действительно не могла вспомнить почти ничего. В голову лезли “не убий” и “не укради”, с трудом всплыли “не солги” и “не пожелай жены ближнего своего”, что казалось под пристальным Валериным взглядом уж полной чепухой. Я попыталась аргументировать на личном примере:
- Мне постоянно и есть хочется, и спать, а я этого почти не делаю. Докторскую пишу. Вот уж чего не хочется! Ненавижу просто.
- А ты не пиши. Глупости все это. У тебя просто фрустрация. А про фрустрацию в десяти заповедях нету. Вот книжка выйдет, денег с Докучаева слупим, съездишь куда-нибудь, выспишься, отъешься, тогда сама смеяться будешь над своими заповедями с диссертациями.
