Девочка замерла, широко открыв глаза, и в усилии наморщила лоб.
- Ах, я не знаю…Я не могу, не могу! – и она залилась слезами.
Шло время, серые сумерки за окном посинели, наконец стало темно. Девочка смогла только вспомнить имена своих родителей – Александр и Вера – и фамилию – Корф. Нина Федоровна, уже посещавшая лекции профессора Россолимо на курсах подготовки педагогов в Хамовниках (как стремительно все осуществлялось тогда, и как странно вело себя само время в те странные времена!), квалифицировала этот случай как ретроградную амнезию на почве эмоционального шока.
Документы были оформлены, Нина Федоровна Сыромятникова вернулась к себе в Горбатый переулок, в узкую комнатку с одним окошком на втором этаже одного из двух наркомпросовских флигельков, а Анна Александровна Корф была помещена в детское учреждение неподалеку, на том же берегу Москва-реки, на Погодинке. Желая не упускать дитя из виду, Нина Федоровна убедила сотрудницу в том, что оно нуждается в специальной помощи детского психолога, а в будущем, возможно, и дефектолога, и потому должно быть направлено в специальный детский дом, где сама она уже начала (время, время!) работать учительницей младших классов.
Судьбой уготовано было и Нине Федоровне Сыромятниковой, и Анне Александровне Корф не только начать самостоятельный жизненный путь, но и пройти, и закончить его в одной местности Москвы. Их страна была ограничена с востока рекою Садового кольца, с юга – излучинами Москвы-реки, с севера – Грузинами, а с запада – стеною Ново-Девичьего монастыря и той же рекою. Там обе жили, работали, там и умерли. Даже в смерти, и то эти двое оказались в одном и том же полукруглом здании с колоннами – в морге Второго мединститута в Хальзунове переулке. Всю свою трудовую жизнь младшая, Анна Александровна, провела в соседнем доме – тоже полукруглом и тоже с колоннами – в здании бывших Высших женских курсов Герье, преобразованных во Второй Московский университет, а позднее – в МГПИ имени Ленина. Старшая, Нина Федоровна, работала и еще в двух домах на Погодинке – сперва в том старинном особняке, отданном дефективным детям, где оказалась в тот декабрьский вечер восьмилетняя Аннета и где Нина Федоровна через десять лет стала директором, а затем в новом, светлого кирпича, выстроенном для Академии педагогических наук. Такова была топография жизни этих двух столь разных и столь схожих женщин, судьбы которых соприкоснулись, чтобы больше уже не разделиться, в декабрьское утро 1917 года в нише подвального окна Александровского вокзала.
Где-то совсем рядом, но на другом берегу Садового кольца, была обитель всего высокого. Пушкин, Арбат, бульвары, Никитские, Пречистенка, Остоженка: мир поэтический, дворянский, театральный. Ниже, за Москва-рекой, там, куда садилось закатное солнце, средоточивалось самое низкое: Дорогомилово с его рынком и разрушенным кладбищем, позже застроенным современными домами прямо по человеческим костям, Киевский вокзал, грязь, торговля, подводы из подмосковных хозяйств… Там была уже не Москва.
Здесь же, между высоких парений и низких испарений, в переплетении улиц и переулков на высоком берегу Москва-реки, текла жизнь достойнейшая, суть которой составлял спокойный и кропотливый, всегда благодарный труд врача и учителя. Здесь читались лекции и писались учебные книги, здесь делились знаниями и здоровьем и исполнялись ими. Здесь в тихих улочках пробивались сквозь булыжную мостовую, а потом и сквозь трещины в асфальте желтые головки мать-и-мачехи, пахучий паслен и тихие одуванчики. Здесь в мае неохватные тополя расцветали зелеными и розовыми облаками, а потом, в июне, в день рождения Пушкина, белой метелью заносили улицы. Здесь звенели в тишине трели трамваев, огнем пламенели за Дорогомиловом осенние закаты, вставали в черном небе над рекой все созвездия северного неба, а зимами сугробы стояли в рост человека.
Однажды мартовской ночью, ближе уже к апрелю, Нина Федоровна внезапно проснулась. В мире происходило что-то огромное. Гул, рокот, грохот, рев – это не имело названия. У окна звук страшно усиливался – что-то случалось там, за черным стеклом, за темным переулком, высоко в ночном небе – везде! Странно было одеваться и выскакивать на улицу в этот час, и уравновешенная женщина вернулась в постель и уснула, лишь только голова ее опустилась на подушку. Рано утром, когда соседи еще спали, Нина Федоровна, выйдя из кованых ворот, перешла трамвайные рельсы и устремилась вверх, на Бугор, как называли жители переулка, да и всех окрестностей, высокий берег реки.
Река была уже не река, а летящая со скрежетом белая змея, чьи ледяные чешуи, размером каждая чуть не с крышу сызранского дома, наползали друг на друга, сталкивались, крошились… Видна была то собачья будка, уносимая на льдине со скоростью ветра, то лодка, то какие-то бревна – река пошла. И называлось все это – ледоход.
И в эти же дни, идя вдоль берега над рекой, Нина Федоровна услышала в необъяснимой глубине неба еще незнакомые звуки – далекие, манящие, тревожные. Подняв голову и зажмурившись от весеннего солнца, она различила в небесной лазури, на грани видимого, раскинутые и сияющие острые крылья. Это морские чайки возвращались к северным гнездовьям. Какие же большие, должно быть, эти птицы, если видны на такой высоте!
На берегу реки и во всей округе напоминал о себе простор необъятной земли. Если бы не река, если бы не открытое небо над ней, если бы не закаты… Но было так, и потому так особенно складывалась и текла жизнь у обитателей этих московских мест. А всего-то: Пресня с Трехгоркой и Зоопарком, Конюшковский, Горбатка со Шмидтовкой, Проточный переулок и пара Смоленских, Ростовское подворье с набережной и семью переулками, Плющиха, Неопалимовский и Тружеников, Саввинская набережная, с двумя переулками, две Пироговки, Девичка, Хальзунов переулок, Погодинка, да Новодевичий монастырь с парком и кладбищем – вот и все.
И здесь, в этих московских границах домов и мостовых, жизнь, вечно-мгновенная жизнь, неслась, как река в половодье. Вот третье десятилетие двадцатого века настало, а вот уж и его середина. Вот Нина Федоровна в серо-голубом платье с белой манишкой в директорском кабинете школы-интерната для умственно отсталых детей, на втором этаже просторного особняка в том конце Погодинки, что выходит на высокий берег пруда у Новодевичьего монастыря. Весна, пробились к свету и зазубренные копья одуванчиков у стены дома, и странные ростки неведомого растения московских пустырей, что при первых признаках весны красными свернутыми жгутами выстреливает к солнцу, расправляет широкие листья и в считанные дни превращается в густые заросли выше деревянных заборов.
В кабинете, залитом весенним томительным солнцем, Нина Федоровна сидит с Аннетой за стаканом чая. Девочке уж пятнадцатый год, но память о прошлом так и не вернулась – и к счастью, - считает Нина Федоровна, молодой и очень серьезный олигофренопедагог, в чьем ведении теперь не только школа, но и специальный детский сад, тоже интернат, в соседнем здании – десятки, сотни изуродованных наследственной случайностью или, напротив, неслучайностью, детских тел и судеб.
Раскосые, с полуоткрытым ртом, беззаветно добрые дауны, детки с перепонками между пальцами, с головами, вытянутыми, как дыни, и покрытыми редким пухом, слепые, глухие, глухонемые, слепоглухонемые…Но все – дети, и каждый – полон надежд и готов к счастью. Быть с ними рядом, быть вместе, и так - каждый день… Наблюдать, заниматься, играть… Развивать, учить, наставлять. Заставлять непослушные пальцы сперва вырезать и клеить простые аппликации, потом клеить коробочки, потом шить – аккуратней, чем белошвейка…Вышивать гладью прекрасные цветы приволжских полей – алые маки, синие васильки, белые ромашки с желтой серединой – а ведь вышивальщицам этих цветов никогда не увидеть – ни в поле, ни на холсте с канвою…. Учить писать и считать. Ставить спектакли-сказки с великолепными самодельными костюмами и декорациями – а ведь артисты - дауны, другие олигофрены, слепые, глухие… Писать о своих наблюдениях и опыте работы научные статьи… Странный выбор для натуры молодой, полной красоты и жизни, гармоничной в самой своей глубине!
