- Вообще-то это было задумано как халат, - сказала я. – Но вещь действительно старинная (тут я от души и с должным количеством восклицательных знаков похвалила Мэй за ее «чутье ко всему настоящему» - тонкий комплимент, черт возьми!). – Значит, ты думаешь, я могу в этом пойти сегодня даже в ресторан?
- Даже! В этом на церемонию представления королеве можно пойти. Сама не была, не знаю, но общая идея у меня есть. Вот Энн, ее муж и Джим довольно близко знакомы с Ее Величеством и семьей, они подтвердят. Джим - дядя Ричарда по отцу.
- Нет, Мэй, мне кажется, ты как-то спешишь. Зачем это мне? Хорошо, пойдем наверх отмывать собачью рвоту, я переоденусь. Спасибо тебе – иначе я бы и не узнала, что у меня есть такая волшебная одежда.
- Волшебная – вот оно! – И мы поднялись в святая святых этого дома – спальню хозяйки. Здесь все было белым и голубым, мраморным и атласным – ступени утопленного в полу бассейна, окруженного зеркалами, шкафчики, столики, кровать в форме раскрывшегося лепестка, на просторах которой легко помещалась и сама Мэй, и обе борзые. Кружева я бережно повесила на вешалку в пустой гардероб у себя в спальне, и отмывание покрывала не заняло много времени. Пора было собираться к вечернему выезду, - так назвала Мэй то, что нам предстояло. Очевидно, слово «shit» подействовало как магическое заклинание – телефон не обнаруживал себя, и облака тьмы клубились где-то в отдалении.
Из-за стола в кухне, где мы с Мэй сидели уже одетые, попивая молодое красное вино с юга Франции и не зажигая свет, видно было, как из-за поворота подъездной аллеи показались два огня, чуть позже прошелестели по гравию шины, и машина остановилась. Через минуту в дверях появилась высокая фигура.
Well, ladies, aren't you against such an amateur driver as myself for this summer evening?[93]
Ladies are never against amateurs as well as amants or anybody loving, mind it, Richard dear[94], - проворковала Мэй. – Хочешь стаканчик на дорожку?
Добродетельный шофер отказался, и мы вышли на крыльцо. Опять в воздухе витало что-то морское – какая-то свежая влажность. Умоляя «собачек» не скучать, Мэй заперла дверь, то и дело роняя ключи на гранитные ступени, Ричард подошел к машине и распахнул заднюю дверь. К моему ужасу, при этом он смотрел на Мэй. Что-то чирикнув, она впорхнула в рокочущую пахнущую кожей пещеру. Выбора не оставалось – вместо совершенного затылка бравого летчика Британских ВВС, как в прошлую поездку к Энн, мне уготовано было другое зрелище – летчик в профиль. Мерседес всей своей тяжестью выдавливал из серого гравия тот особый звук, ради которого, как я теперь вижу, гравий и существует – звук довольного мурлыканья тигра после сытного обеда, звук полноты жизни. Я смотрела вперед, думая о том, что в Европе тайно существует особый акустический инструмент из двух частей – дорогой машины и гравийного подъезда к усадьбе. Музыкальным инструмент не назовешь, ведь через слух действует он не на душу, а непосредственно на центры удовольствия в мозгу. И выделяются эндорфины, и удовлетворение наступает.
Машина выехала на асфальт. Уже совсем стемнело. Сельская дорога стала вдруг такой узкой, что я заволновалась: а что если кто-то поедет навстречу? Мы быстро двигались между высокими, как деревья, но сплошными стенами живых изгородей, и в свете фар появлялись и тут же исчезали прелестные белые корзинки цветков боярышника. То и дело Ричарду приходилось сбрасывать скорость: дорогу пересекали некрупные тени. Наверное, это были кролики, но я не спрашивала. Мэй молчала, умиротворенно покуривая свой «Silk Cut» - в зеркале заднего вида мерцал огонек. И вот в мягком мраке черной ворчащей машины, в темном лабиринте пышных зарослей боярышника, усыпанного белыми цветами, время исчезло. Все казалось таинственным. Лицо Ричарда то на миг освещалось фарами, то было чуть различимо, как негатив. Невесомая, серебристая в призрачном свете прядь надо лбом то опускалась, то взлетала от ночного встречного ветра. Он напоминал птенца хищной птицы: глаза очень светлые, широкие, но в глубоких глазницах, нос горбатый, но короткий и тонкий, шея длинная, но гибкая и сильная. Впечатление утра, когда я настолько была уязвлена его совершенством, что инстинктивно, просто из чувства самосохранения, вовсе на него не смотрела (вот, наверно, отчего деревенские девушки закрывают лицо рукавом) – все это как-то улеглось, потеряло остроту. Теперь мне нравилось искоса рассматривать этого англичанина – ведь все вокруг было ночным и вечным: свежий морской ветер в лицо, быстрая езда в темном лабиринте из листьев и белых цветов.
Но тут мы выехали из лабиринта на простор широкой дороги между открытых полей. Впереди небо было желто-сине-розовым, виднелись яркие огни главной и единственной улицы мировой столицы скачек – Ньюмаркета. Размеры городка, мне показалось, были настолько же малы, насколько велика его слава, древняя и новая.
Ричард высадил Мэй, а та, протирая глаза, с трудом разгибала затекшие члены и расправляла новую цветастую юбку. Но тут же на освещенном крыльце ресторанчика все в ней снова показалось мне ослепительно ярким: и сиянье синих глаз, и карминная помада, и белая кожа, и иссиня-черная непокорная шевелюра. Драгоценности ее так и искрились при каждом движении, взгляд сверкал. Мэй двинулась вперед, направляясь к проему распахнутой перед ней двери, откуда лились медово-желтый свет и звуки, напоминающие цитру. Ричард шел позади нас, так что был вне поля моего зрения. Помещение с белыми стенами было довольно просторным и сложно устроенным. Между маленькими столиками, тоже накрытыми белым, сновали крошечные китайцы и китаянки в белых одеждах. Следом за Мэй мы продвигались в этой суете довольно медленно.
Тут и раздался дикий звук – не крик, а клич. В нем потонуло все - шум ресторана, слабое треньканье цитры, пчелиное жужжанье флейт и вообще весь вечерний Ньюмаркет. Клич вибрировал, как клекот хищной птицы размером с самого крупного орла. Я дернулась и замерла, но Мэй, не оборачиваясь, нашла мою руку, воздела ее вверх и издала в этой позе рабочего и крестьянки ответный вопль не меньшей силы, устремив его куда-то в дальний конец зала. Следуя направлению ее взгляда, я увидела у окна, над столиками и китайцами, высокую фигуру в синем комбинезоне, с ярко-рыжими гривистыми волосами и воздетыми к небу руками. Не переставая клекотать, но уже тише, мы с Мэй (и Ричардом позади, я полагаю) приблизились настолько, что стоило уже опустить руки, чтобы использовать их для объятий.
Джулия обнимала нас сначала вместе, поскольку мы еще не успели расцепиться, а потом по отдельности. Все это сопровождалось возгласами и поцелуями. Ричарда тоже заметили у меня за спиной, обхватили руками, обвили волосами и, чуть не задушив поцелуями, бросили на стул. Уселись рядом с ним и мы – теперь все знакомые. С момента, когда впервые раздался клич, прошло то ли мгновение, то ли вечность. Я, так внезапно исторгнутая из раковины своей замороженной московской сдержанности, как мне полагалось сделать сейчас с устрицами, на мгновение ощутила глубокую радость свободы. Мне понравилось. Не знаю, понравилось ли устрицам, но мне – определенно. Но эти англичане! Что же нам-то остается? Ведь это мы должны быть бесшабашными, шумными и беззаботными, а главное – эмоциональными и открытыми! Представляю, что было бы с Валентиной, если бы мы уговорились встретиться в ресторане, а потом я бы так заорала и у всех на глазах кинулась ее обнимать и целовать! Да она бы на месте от стыда сгорела!
Но мы уже сидели за столиком, смотрели друг на друга и болтали. То есть болтали Джулия и Мэй, а мы с Ричардом отвечали на чудовищно преувеличенные комплименты и по мере сил парировали разнообразнейшие уколы, сыпавшиеся из уст двух подружек. Дамы, будто бывалые мушкетеры де Тревиля, устраивали пробный поединок двум новичкам. Сверкали, конечно, не шпаги, а рапиры, но темп и техника, а главное, абсурдность разыгрываемых и обыгрываемых словесных ситуаций были восхитительны. Куда там Лоренсу Стерну, Бернарду Шоу и Оскару Уайльду, механически-шизофренически-логическому Льюису Кэрроллу, да, пожалуй, и старику Вудхаузу с его Дживзом! Прочь с дороги, брысь от нашего столика, высоколобые записные остряки! Тут две обычные английские леди, просто две давние подруги встретились за стаканом русской водки в китайском ресторане! Да, не кончали они никаких университетов, и едва дождались выпуска из частной школы, да, читали они мало, зато думали, кажется, много! Так-то, дорогие мои сограждане. Много было за тем столом игры и веселья, но еще больше – чистой радости: вот они мы! Мы были любимы, а сейчас – живы, и пока живы – еще будем любить, а значит, будут любить и нас. А надо будет умирать – не забудем: мы были любимы.
