Но позже, выйдя из бассейна и блаженно затянувшись сигаретой, я обнаружил, что рядом стоит Уокер. Он поймал мой взгляд и, преодолевая неловкость, заговорил:

— Кажется, я остался вам должен за такси?

— Забудьте, — коротко ответил я.

Внезапно он пал на одно колено:

— Я очень сожалею, что причинил вам неприятности.

Я невольно улыбнулся.

— Вспомнить не можете?

— Ни черта не помню, — сознался он. — Я не лез в драку, не скандалил?

— Нет, мы только разговаривали.

На миг он отвел глаза.

— О чем же?

— О ваших приключениях в Италии. Вы рассказывали мне довольно странную историю.

— О золоте?

Я кивнул.

— Был пьян, — сказал он. — Надрался как сапожник. Не должен был я говорить вам об этом. Надеюсь, вы еще никому не рассказывали?

— Нет, — ответил я. — Вы что же, хотите сказать, что все это правда?

Сейчас Уокер определенно не был пьян.

— Именно так, — мрачно ответил он. — Груз по-прежнему лежит там, на итальянской земле. И мне бы не хотелось, чтобы вы об этом болтали.

— Не буду, — пообещал я.

— Пошли выпьем, — предложил он.

Я поблагодарил и отказался. Вид у него был подавленный. Мы попрощались, и я видел, как вяло поднимался он по лестнице.

После этого разговора, казалось, Уокер уже не мог обходиться без меня. Возможно, доверив мне тайну, считал необходимым следить за ее сохранностью. Он вел себя так, будто мы с ним участники заговора: кивал, подмигивал, менял темп разговора, опасаясь подслушивания.

При ближайшем знакомстве оказалось, что он неплохой, в общем-то, малый, если не брать во внимание непреодолимую тягу к спиртному. При необходимости он умел быть обаятельным, а основным объектом его внимания всегда оказывался я. Думаю, он мог и не стараться так: я был чужаком в этом экзотическом крае, а он составил мне какую-никакую компанию.

Ему бы стоило пойти в актеры, он обладал врожденным даром подражания. Когда он рассказывал мне свою историю, его подвижное лицо неуловимо менялось, менялся голос — и передо мной возникали то Курце с его решительным упрямством, то мягкий Донато, то мужественный Альберто. И хотя в речи Уокера слышался легкий южноафриканский акцент, при желании он освобождался от него и легко переходил на гортанный язык африканеров или на быстрый и певучий итальянский. По-итальянски он говорил бегло, вероятно, он относился к тем людям, для которых выучить чужой язык — дело нескольких недель.

Мои сомнения в правдивости его истории постепенно таяли. Слишком уж много в ней было подробностей. А самое большое впечатление на меня произвело то место в его рассказе, где говорилось о надписи на портсигаре. Не мог я представить себе, чтобы Уокер выдумал такое. И вскоре стало совершенно ясно, что бренди здесь ни при чем, — рассказывая эту историю в очередной раз, Уокер не менял в ней ни одного эпизода, независимо от того, выпил он или нет.

Однажды я заметил:

— Единственное, чего не могу себе представить, это огромную корону.

— Альберто считал ее короной эфиопских правителей, — сказал Уокер. — Она предназначалась не для приемов, а только для обряда коронации.

Это звучало убедительно.

— А почему ты так уверен, что кто-то другой из вашей группы еще не добыл клад? Ведь есть же еще Харрисон и Паркер, а уж для итальянцев и вовсе просто — они там живут.

Уокер покачал головой:

— Нет, остались лишь Курце и я. Остальные погибли. — И он скривил рот. — Выяснилось, что приближаться к Курце небезопасно, тогда я перепугался вконец и удрал.

Я пристально посмотрел на него.

— Хочешь сказать, что Курце убил их?

— Не приписывай мне того, чего я не говорил, — парировал Уокер. — Я знаю только, что четверо погибли, когда были поблизости от Курце.

Он перечислил их по пальцам.

— Харрисон погиб первым — на третий день, после того, как закопали добычу.

Он постучал по второму пальцу.

— Следующим был Альберто, я сам видел. Здесь не подкопаешься — несчастный случай, да и только. Потом Паркер. Он был убит в стычке точно так же, как Харрисон, и опять рядом не было никого, кроме Курце.

Он держал уже три пальца и медленно разгибал четвертый.

— Последним был Донато. Его нашли недалеко от лагеря с разбитой головой. Сказали, что погиб, случайно сорвавшись со скалы, но меня-то не проведешь. С меня было довольно, я собрал пожитки и смотался на юг.

Я немного помолчал, а потом спросил:

— Что ты имел в виду, когда сказал, что видел гибель Альберто?

— Мы пошли на разведку, — начал рассказывать Уокер. — Как обычно. Но немцы опередили и заперли нас в ловушке. Оставалось одно — спускаться с отвесной скалы. Курце был в этом деле мастак, поэтому они с Альберто пошли первыми, впереди — Курце. Он сказал, что хочет найти самый безопасный путь. Дело привычное — он ведь всегда так поступал. Курце прошел по карнизу и скрылся из виду, затем вернулся и знаком показал Альберто, что все в порядке. Потом подошел к нам и сказал, что можно начинать спуск. Паркер и я двигались за Альберто, но, завернув за выступ, увидели, что он застрял. Впереди ему не за что было держаться, но и назад он вернуться не мог. Как раз в тот момент, когда мы приблизились, Альберто потерял самообладание: мы видели, как он трясется от страха. Он торчал, как муха на стене, под ногами — адская пропасть и свора немцев, готовая свалиться на голову, вот он и дрожал как студень. Паркер позвал Курце, и тот спустился. Ему едва хватило места, чтобы разойтись с нами, и он сказал, что пойдет на помощь Альберто. Только он дошел до того места, где стоял Альберто, как тот упал. Я готов поклясться, что Курце подтолкнул его.

— Ты это видел? — спросил я.

— Нет, — признался Уокер. — Я ведь не мог видеть Альберто после того, как вперед прошел Курце. Курце — малый здоровый и не стеклянный. Но зачем тогда он дал Альберто знак идти по этому карнизу?

— Может быть, он просто ошибся?

Уокер кивнул.

— Я сначала тоже так думал. Потом Курце объяснил: он не предполагал, что Альберто уйдет так далеко. Не доходя до места, где застрял Альберто, был подходящий спуск. По нему Курце и провел нас вниз.

Уокер закурил.

— Но когда на следующей неделе подстрелили Паркера, я задумался.

— А как это случилось?

Уокер пожал плечами.

— Обычное дело. Знаешь, как бывает в стычке? Когда все кончилось, мы нашли Паркера с дыркой в голове. Никто не видел, как это случилось, но ближе всех к нему был Курце.

Уокер помолчал немного.

— Дыра была в затылке.

— А пуля немецкая?

Уокер фыркнул.

— Братишка, у нас не было времени на вскрытие. Но и оно не прояснило бы ничего. Мы ведь пользовались немецким оружием и взрывчаткой — трофеи, а Курце с самого начала воевал с немецким автоматом, считал, что немецкое оружие лучше английского.

Вид у Уокера был печальный, но он продолжал:

— Случай с Паркером заставил меня задуматься всерьез. Слишком уж все как на заказ — ребята погибали так нелепо. И когда погиб Донато, я смылся. Все равно от нашего иностранного легиона почти никого не оставалось. Я дождался момента, когда Граф послал Курце куда-то с заданием, собрал свои манатки, сказал «гуд бай» и подался на юг — к союзникам. Мне повезло — я добрался до них.

— А что же Курце?

— Он оставался с Графом до прихода американцев. Встретил я его в Йоханнесбурге два года назад. Перехожу улицу, направляясь в пивную, и вдруг вижу — туда входит Курце. Я и передумал, выпить-то я выпил, но только в другом месте.

Внезапно он вздрогнул.

— Нет, лучше держаться от Курце подальше. Между Кейптауном и Йоханнесбургом тысяча миль — должно хватить.

Он резко встал.

— Пошли выпьем, ради Бога!

Мы пошли и выпили, и не по одной.

Я чувствовал — Уокер что-то хочет мне предложить. Он говорил, что ему причитаются непонятно откуда деньги, что он нуждается в человеке, на которого можно положиться. Наконец он решился.