Наша семерка держалась вместе с самого отъезда из Гамбурга и образовала маленькую семью. Поскольку я нашла работу, на меня смотрели как на кормилицу. Мы разделили обязанности. Тери, которая хорошо готовила, выполняла роль матери, а остальные сестры помогали соответственно своим способностям.

Самым ценным в это время были сигареты. Курящие жаждали получить что-то настоящее вместо самодельных папирос из листьев и газетной бумаги. Сигареты «Кэмел» и «Филип Моррис» казались сказочным сном. Те из нас, кто не курил, продавали за дорогую цену все, что удавалось достать. Солдаты платили хорошо. Вскоре сигареты стали валютой. За них можно было купить все, что угодно. Ломоть хлеба стоил пять сигарет, кусок мыла — десять. Я не курила и собирала все сигареты, которые мне попадались. По вечерам мы садились около моей кровати, вынимали нашу картонную коробку и пересчитывали свое имущество. Вырученные деньги мы тратили главным образом на еду, иногда на покупку одежды. В ближайших деревнях удавалось найти кое-какие продукты и одежду. Мы не считали это воровством. У нас отняли все, что мы имели, и теперь мы только брали немного взамен, чтобы прикрыть тело и наполнить вечно голодный желудок.

В пятницу утром, когда я собиралась на работу, я увидела как Ливи готовится к своему трудовому дню. Худая длинноногая девушка, которую я все еще считала ребенком, сидела перед зеркалом и наводила красоту. Она накрасила щеки, подкрасила губы, расчесала волосы, которые были теперь снова прекрасны, и строила себе глазки.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Стараюсь быть красивой.

— Зачем это тебе нужно?

— Что ты имеешь в виду?

— Зачем ты пользуешься косметикой?

— Знаешь, гораздо легче заинтересовать Томми[4], когда хорошо выглядишь. Иначе они меня не заметят. Как же я раздобуду сигареты?

Я думала, что она не понимает, что делает, и пыталась ей объяснить, но она и слышать не хотела.

— Какое это имеет значение, если он меня поцелует?

— А если он захочет большего, что ты будешь тогда делать?

— Конечно, оттолкну его.

— А если он будет настаивать?

— Тогда я буду драться.

Я не могла отговорить ее. Она была намерена внести свой вклад и достать хоть что-нибудь из необходимого нам. И у нее это получилось. Ее детская наивность настолько не вязалась с размалеванным лицом, что британские солдаты поняли, почему она накрасилась. Она вернулась с сигаретами, живым петухом и рубашками.

— Как тебе это удалось? — спросила Тери.

— Я отправилась по главной дороге в сторону деревни. Ты знаешь, что многие дома остались без хозяев, когда ушли немцы. Я увидела, что на веревке сушатся рубашки, и, поскольку там никто не живет, решила, что они никому не нужны. У тебя и Рози нет рубашек — так вот каждой из вас по рубашке. Я пошла дальше. Навстречу мне ехала машина с солдатами. Они остановились и спросили, куда я иду. Я сказала, и они подвезли меня. Солдаты согласились с тем, что я имею право на имущество немцев, и сказали, что сами забирали вещи у немецких офицеров и отдавали их бывшим заключенным. Они были добрые, особенно один, которого звали Джим. Он был очень добр: дал мне шоколад и, хотя я не курю, — целую пачку сигарет, чтобы я отнесла их домой. Он обещал придти сюда в воскресенье и принести консервы. Затем я походила еще по деревне, искала чего-нибудь еще. Увидала петуха, который копался в канаве. За ним, похоже, никто не присматривал, и я его взяла — вот он.

С выражением триумфа она показала перепуганного петуха. Она, самая младшая из нас, добыла нам первый куриный суп на обед. Теперь мы смогли приготовить настоящий субботний пир. На деньги, вырученные за сигареты, мы купили муку, испекли халу, сварили куриный бульон и зажгли две сальные свечки, которые мне дал британский солдат в начале недели.

В этот вечер мы сидели за столом, накрытым белой скатертью, которую каким-то образом достала Сюзи, и в сумерках наблюдали за пламенем субботних свечей. Мы ели благословенную халу, Тери подала бульон и мясо. Мы ели и предавались воспоминаниям о довоенных субботних пиршествах, пели песни своего детства. Много плакали, тоскуя по своим родителям, обнимались, счастливые, что мы вместе.

Становилось теплее, сияло солнце, птицы пели нам о вновь обретенной свободе. Я опять была молодой девушкой. То же чувствовали и мои подруги. Мы весили не более шестидесяти пяти — семидесяти фунтов, у нас все еще не возобновилась менструация, но волосы выросли, и это было главное. Мы опять почувствовали себя женщинами, пользовались помадой и старались очаровать британских солдат. Все затмил интерес к мужчинам. Расцветали легкие романы, которые иногда приводили к небольшим трагедиям. Нас оторвали от наших семей и теперь, иногда сознательно, иногда нет, мы искали новые привязанности.

Несколько наших друзей находились в госпитале. Их ослабленные тела не могли сопротивляться различным болезням. У большинства были тиф или простуда, которая привела к воспалению легких, а то и к туберкулезу. Я мало думала о них. Я была эгоисткой. Единственная девушка, которую я иногда навещала, это Магда — у нее был дифтерит. Она так ждала свободы. Но изголодавшись, жадно ела калорийную пищу, и у нее начался понос, а затем она заболела дифтеритом. Магду поместили в военный госпиталь, где у нее обнаружили врожденную болезнь сердца. Она умирала. Когда я навестила ее, у нее было одно желание — передать привет Вере, которую она нашла незадолго до болезни. Вера была ее любимой кузиной и единственной в семье, кто уцелел. Я обещала, хотя знала, что Вера умерла от тифа днем раньше. Случилось то, что и со многими другими семьями, — никого не осталось в живых. Никто из них не вернется в Сигет, не расскажет о судьбе всей семьи и не начнет жизнь заново.

Но мы, которые уцелели, осуществим это. Я не думаю, что мы действовали сознательно, даже Божи вела себя необычно. Она была старшей среди нас и, по словам сестры Ольги, никогда раньше не интересовалась мальчиками. Она не была красивой. У нее было длинное худое веснушчатое лицо с остреньким носиком и впалыми щеками. Через редкие рыжие волосы просвечивала кожа, поэтому казалось, что она все еще лысая. Божи сильно сутулилась; когда она шла, ее тонкое тело походило на серп, который держит невидимая рука. У нас не было стульев, все мы сидели на своих кроватях, но никому не позволялось приблизиться к ее койке. Если кто-то из девушек — наших гостей — ненароком нарушал это правило, она визгливо ругала нарушителя. Но если садился мужчина, Божи расхаживала перед кроватью и флиртовала с ним. Она ничего не говорила, а только бросала на него счастливые взоры, ласкала его своими узкими, водянистыми глазами.

Многие добивались расположения Ольги. Ее прекрасные волосы отросли, округлились втянутые щеки, кожа снова блестела, ясные глаза горели, и ее веселый смех поднимал нам всем настроение. Естественно, ей льстило, что большинство мужчин приходили ради нее. Но она отвергала одно предложение за другим. Никто не знал, кому она благоволила. Ольга соглашалась встретиться с одним, а уходила с другим. Мы радовались ее победам, хотя некоторые и завидовали.

Жизнь в бывших бараках протекала легко. При поверхностном взгляде можно было подумать, что все идет почти нормально, — женский мир сплетен и интриг, все сосредоточено на пище и мужчинах. Мы не думали ни о прошлом, ни о будущем. Только сегодняшний день имел значение: полный желудок и небольшой роман. Но мы знали, что со временем вернемся в Сигет, вернемся к реальности.

Сюзи беспокоилась. Она не знала, как расплатиться за выигранное мною пари. Но она была больна, и я сказала ей, чтобы она не волновалась, — я охотно подожду.

Мы сидим в поезде, идущем из Любека в Травемюнде.

Приближается ночь, и те немногие, кто еще не уснул, беседуют в вагоне. Поезд идет через Германию, и мы почти не замечаем озерные края, которые проезжаем. Что было, то прошло. Теперь нас манит будущее, ждет новая жизнь. Случилось невозможное: мы выжили.