Наш дом был скромно меблирован, и ванной у нас не было. Лишь несколько лет спустя отец сумел купить современный дом с ванной и паркетом. До этого нам приходилось мыться в деревянном корыте. Каждый четверг вечером его ставили на кухне на стулья — получалось что-то вроде клетки. На плите грелась вода, стоял густой пар. Он смешивался с запахом коричневых бобов, приготовленных на обед, теста, квасившегося на печи в мягких плетеных корзинах (весь хлеб на неделю пекли в пятницу утром). Мы с Ливи спорили, кому сидеть на том конце корыта, где была затычка. Мы в конце концов договаривались, что та из нас, у кого на ногах больше царапин, будет сидеть на самом удобном месте. Мы считали свои раны и, когда приходили к согласию, нас мыли, вытирали и заворачивали в душистые, пахнущие мылом простыни.

Я лежала в ожидании сна, и ко мне подкрадывались страхи. Обычно они принимали вид крестьян из деревень, в праздничной одежде, с несколькими шляпами на голове. Почему я их так боялась? Я привыкла видеть крестьян в их цветастых народных костюмах, так как они каждый день приходили в город продавать свои товары на рынке. По пятницам, кончив работу, они шли в магазин, чтобы купить себе одежду и другие необходимые вещи. Они надевали свою новую одежду на себя поверх старой — это было легче, чем нести ее. Затем они шли в кабак, и когда я встречала их с несколькими шляпами на голове, они обычно были пьяны. Была ли это пьяная болтовня — все то, что они говорили, считая, что ребенок их не слышит? Все эти россказни о евреях, которых они таскали за бороды, о детях, которым не давали спокойно ходить в хедер — учить еврейский алфавит, о крестьянах, которые швыряли булыжники в молельные дома и переворачивали могильные камни на еврейских кладбищах?

Зима обычно была суровая. Я до сих пор помню, как мороз обжигал мне щеки, когда я возвращалась с уроков фортепьяно, и темно было, как ночью. Звезды мигали, в лунном свете все предметы отбрасывали длинные тени, снег хрустел под ногами, а я согревала руки горячими каштанами, которые держала в карманах. На углу улицы стоял человек, жаривший каштаны в ржавой красной жаровне, и невозможно было пройти мимо, не остановившись, как бы я ни спешила. Горящие глаза углей гипнотизировали меня и заставляли останавливаться, несмотря на холод. Если у меня была монетка, я покупала пакетик, если нет — просто стояла и вдыхала запах.

На площади, напротив театра, был каток, и я была счастлива, когда отец подарил мне коньки, и я могла кататься со всеми. Дядя Лаци присматривал за катком и поддерживал огонь под маленьким навесом, где мы надевали коньки и отдыхали время от времени. Он всегда охотно помогал нам покрепче привинтить коньки, а также заводил дребезжащий граммофон, под звуки которого снегурочки вальсировали на льду. Под «Вальс на льду», «Голубой Дунай» и другие медленные мелодии девочки в коротких, отороченных мехом бархатных юбочках порхали, как птицы. Я еще не научилась так кататься и завидовала этим девочкам. Спускалась ночь, зажигались лампочки, а они кружились и выводили на льду красивые фигуры. Обычно я играла в салки с мальчишками и часто прибегала к дяде Лаци — погреться и послушать его рассказы. Он продавал чай и горячий пунш и любил рассказывать о своих подвигах во время Первой мировой войны.

Но зима была короткая. Скоро уже загорались свечи конского каштана у нас за окнами. Дни становились дольше, и, когда я возвращалась с уроков фортепьяно, было еще светло. Майские жуки тучами роились в листве деревьев, их янтарные крылья сверкали в лучах заходящего солнца. Они шуршали и гудели, а маленькие дети насаживали несчастных насекомых на прутья, чтобы играть в аэропланы. Я спасала от мальчишек умирающих жуков, жертвуя своими самыми дорогими сокровищами — чудесными камушками, но безрезультатно, так как вскоре этим детям попадались новые жертвы, они клали их в спичечные коробки и убегали, чтобы продолжить игру где-нибудь в другом месте.

В больничном парке цвели вишни и пели пчелы. Серые фигуры в одинаковых пижамах бродили, мечтательно глядя на деревья. Мне особенно запомнился один мужчина с седыми волосами, которого я часто видела, когда он ходил, ссутулившись, тяжелыми шагами, с каким-то опустошенным выражением на лице и блуждающим взглядом. Он все время оглядывался, как будто за ним кто-то шел. Он ходил медленно, жестикулируя и разговаривая сам с собой. Неожиданно что-то приковывало его внимание, и его блуждающий взгляд останавливался на вершине дерева. На лице застывало одно выражение, и он мог часами стоять неподвижно, сгорбив плечи, с широко открытыми глазами, полуоткрытым ртом. Что он видел? Может быть, его очаровывала красота дерева, или вдруг что-то ужасное чудилось за его листвой? Будущее, от которого он бежал и которое все же могло его настигнуть?

Цветы вяли, становилось теплей, появились красные вишни. Однажды в субботу, проснувшись от ласкового прикосновения солнца к моему лицу, я увидела в окно, что сторож больницы собирает спелые ягоды. «Может, он и мне даст немного», — подумала я и выскочила из постели.

Я надела свой лучший наряд — новое белое шерстяное платье с вышитыми кошками и черные лакированные туфли. Я просила, чтобы мне разрешили надеть короткие носочки, но мама сказала, что еще холодно. Она также решила, что нужно надеть новое пальто в красную, белую и серую клетку, и мне казалось, что я выгляжу в нем очень элегантно. Я повязала вокруг шеи красный шарф, хорошо сочетавшийся с синей розочкой у меня в волосах. Идя по улице, довольная своим видом, я надеялась привлечь внимание сторожа. Я встала у ограды, взялась руками за колючую проволоку и стала смотреть на него с мольбой.

Очень скоро сторож повернулся ко мне и сказал:

— Хочешь вишен?

— Да, пожалуйста…

— Сбегай за корзиной, я тебе насыплю.

Я побежала к маме, возбужденно крича:

— Корзину, корзину! Мне дадут вишен!

Когда я прибежала обратно с корзиной, дядя Янци, больничный сторож, протянул за ней палку через забор. Он наполнил корзину вишнями и передал ее обратно тем же способом. Я поблагодарила его и принялась искать «сережки» — сдвоенные вишенки. Выбрав две пары, я повесила их на уши и побежала домой, чтобы дать такие же «сережки» своей маленькой сестре. Я вручила корзину матери, не попробовав ни одной ягодки.

С нетерпением ждала я, когда вернется из синагоги отец, мы пообедаем, и можно будет наконец есть вишни. Я бегала до угла улицы и обратно в надежде, что папа придет скорее, если я буду его встречать. Наконец я увидела его, когда он поворачивал на нашу улицу, большой, со светлыми волосами и улыбающимися голубыми глазами. Увидев, что я бегу ему навстречу, он протянул руки. У меня перехватило дыхание, когда отец поднял меня, закружил и подбросил в воздух.

— Еще! Еще! — кричала я со страхом и восторгом одновременно.

Но вот он уже опустил меня на землю, и мы идем домой, и папа держит мою маленькую ладошку в своей большой руке. Я смотрю на него снизу вверх и с гордостью думаю, что ни у кого нет такого чудесного отца, как у меня. Он был красивый и мудрый, сильный и добрый. Я любила своего отца больше всего на свете.

Став постарше, я часто думала о том, как несправедлива была в моей любви. За нами, детьми, смотрела мать, она была дома весь день, вела хозяйство и следила, чтобы все было в порядке. Когда отец приходил домой, были только веселье и игры, счастье и смех. Ему не приходилось быть строгим, так как все проблемы, возникшие в течение дня, были уже разрешены. Поэтому я обожала отца, а мать казалась мне чуть ли не мачехой.

Теперь папа был дома, и мне было весело, Я трещала без умолку, стараясь как можно быстрее рассказать обо всем, что произошло за день. Ведь скоро придет моя маленькая сестра и потребует своей доли отцовской любви.

Когда мы вошли в столовую, субботняя еда была уже на столе. Традиционный шолет[1] уже принесли из пекарни, и он стоял величественна на белой камчатной скатерти. Отец благословил нас и прочитал молитву над хлебом. Все сели за стол и приступили к паштету из печени, мать расспрашивала отца о том, как он провел день и кого он встретил. Я едва притронулась к еде, мысленно умоляя их поскорей закончить. Я не могла думать ни о чем, кроме вишен. Казалось, прошла целая вечность, и вот они наконец появились на столе, и я смогла насладиться ими. Мама и папа устали после плотного обеда и пошли в спальню прилечь.