Ближе к вечеру мы решили, что Кати отвлечет внимание охранника, а я подойду к старушке. Я начала собирать дрова, делая все более широкие круги. Я вспомнила, что иногда нам позволяли оставлять ветки и сучья для нашей печки в лагере, и спросила у Вильгельма разрешения. Он кивнул. Через минуту я дала Кати сигнал. Она начала длинно рассказывать Вильгельму о своих школьных годах, зная, что это ему интересно. До войны он был учителем. Я собрала все свое мужество и подошла к старушке. Когда я приблизилась настолько, что мы могли слышать друг друга, она прошептала:

— Не бойся, я тоже еврейка.

Я не могла этому поверить и опять подумала, что это западня. Она указала на свой дом. Теперь я увидела, что стол застлан белой скатертью, на нем стоят две свечи в простых подсвечниках, а на тарелке лежит нечто похожее на накрытую буханку. Хала? Все напоминало подготовку к праздничному ужину, к субботе. Может быть, она и вправду еврейка. Но как же она может находиться здесь, на свободе? Как ей удается скрываться от СС? Может быть, у нее арийские документы, а свечи она зажгла для нас? Или надежда ослепила меня? Я не знала и боялась спросить. Я не смела задерживаться, взяла предложенные бутерброды и побежала обратно.

Когда я вернулась в лагерь, никто не поверил моему рассказу. Бутерброды не были достаточным доказательством.

Всю ночь шел снег. На следующий день нашу группу послали очищать улицы. Мы ехали на трамвае до станции. Утреннее солнце освещало руины вокруг нас, но, к нашему удивлению, сама станция была невредима. Вокзальные часы показывали десять минут девятого.

Мы работали молча. Орудуя лопатой, я иногда дыханием согревала замерзшие пальцы. Глубокий снег приглушал все звуки вокруг нас. Шум редких машин был едва слышен. Мимо спешили тепло одетые краснощекие люди. Казалось, они не замечают нас, хотя не могут удержаться, чтобы не взглянуть в нашу сторону. Что думали они, видя скелетообразных женщин в легкой одежде, сгибающихся под лопатами снега? Или они нас действительно не замечали? Можно не видеть того, чего не хочешь видеть. Несколько человек остановились и наблюдали, но никто не подошел близко и не задал ни единого вопроса. Потом они скажут, что ничего не знали. А еще позже, будут говорить, что все эта ложь.

Мы разгребали снег целый день, с перерывом в полдень, когда нам дали суп, который немножко согрел нас. В-остальное время мы согревались, стараясь работать быстрее, но руки и ноги мерзли. Мы топали ногами, размахивали руками, клали пальцы в рот. Но все равно многие обморозились. Наконец и этот день кончился.

Следующий день был днем рождения Ливи. Ей исполнилось пятнадцать лет. Даже в лагере мы не забывали отмечать дни рождения. Я поговорила с другими, и мы решили вечером, после работы, устроить праздник. Ливи, конечно, не должна ничего знать заранее.

Утром я обняла ее и поздравила. Я сказала, что, к сожалению, у меня нет для нее подарка, но обещала, что вознагражу ее позже, когда мы будем на свободе. Ливи промолчала, но я видела, что она разочарована. Так было задумано нами. Тем больше она порадуется вечером, думала я.

День прошел так же, как и предыдущий, мы сгребали снег около гамбургского вокзала. Ливи была молчаливее, чем обычно, по-видимому, вспоминала прежние свои дни рождения, наших родителей, которые всегда будили нас песнями и приносили шоколад в постель и подарки, а потом устраивали праздник. На этот раз праздника не будет. Когда мы вернулись в лагерь, Сари, которая жила в другом бараке, под каким-то предлогом, позвала Ливи, давая нам возможность подготовить сюрприз.

Я положила небольшую хвойную ветку на середину ее койки и вокруг этой ветки мы расположили свои скудные подарки. Шнурок от ботинок, кусочек мыла, сплющенную баночку с остатками крема для лица. Мы берегли сокровища, найденные в руинах. Сюзи отдала свой паек джема, Магда написала стихи к этому дню. В течение нескольких недель я сумела скопить пайку хлеба. Мы украсили койку ветками и шишками и ждали прихода Ливи. Когда она появилась, мы запели: «С днем рождения».

Надо было видеть, как изумилась Ливи.

— Все это для меня? — спросила она. Она была слишком взволнована, чтобы благодарить нас. До самого отбоя она перебирала подарки и повторяла: — Мое. Для меня. Я получила подарки. Вы вспомнили о дне моего рождения. О, хлеб! — Она взяла хлеб и посмотрела на меня. — Твой? — Когда я утвердительно кивнула, она сказала: — Нет, я не могу взять его. Ты не должна отдавать свой хлеб.

— Я его откладывала долго. Не беспокойся обо мне. Это мой подарок тебе на день рождения, и ты должна все это съесть. Ни с кем не делиться. Даже со мной.

Она оглядела остальные подарки.

— Джем! О, спасибо, — кого мне за это благодарить? — Увидев довольный взгляд Сюзи, она обняла ее. — Хлеб с джемом! Какой пир! — Она открыла сплющенную баночку и понюхала содержимое. — Крем для лица! — Она обняла подарившую его Ольгу, и сразу начала втирать крем. — Откуда ты знала, что у меня такая сухая кожа? Такая сухая, что больно. И мыло! И шнурок для ботинка! Какое богатство. Как мне всех вас благодарить? Вы такие добрые, а у меня нет ничего, чтобы подарить вам.

Девушки, работавшие на кухне, принесли «кофе», и мы ждали, пока Ливи начнет есть хлеб с джемом. Кто-то одолжил ей найденный где-то перочинный ножик, и она отрезала ломтик такой тонкий, что он почти просвечивался. Медленно и церемонно она намазала на него очень тонкий слой джема. Восемь пар глаз следили за каждым ее движением.

— Намажь немножко толще, не надо оставлять. Съешь все сегодня, — сказала Сюзи.

Ливи намазала еще немножко и с наслаждением откусила. Когда хлеб исчез у нее во рту, я тоже, не сознавая того, начала жевать, пока не увидела, что глаза Ливи прикованы к моему лицу. Тогда я заметила, что все остальные тоже жуют. Ливи перестала есть и предложила нам остаток хлеба. Я остановила ее. Это ее день рождения и ее хлеб, и никто другой не должен к нему прикасаться. Даже я. Но она не могла есть под взглядом восьми пар голодных глаз, следящих за каждым ее движением. В конце концов всем пришлось принять от нее по крошке. Ей хотелось так отметить свой день рождения.

От Поля и других военнопленных мы все чаще слышали о том, что Германия на грани капитуляции. Такие новости были для нас витаминными инъекциями. После каждой такой инъекции было все труднее мириться с действительностью, но теплое весеннее солнце придавало нам силы и вселяло проблески надежды. Был конец марта. Гамбург бомбили почти непрестанно.

Из писем Поля я узнала, что русские подходят к Берлину. Условным кодом он сообщал, что не намерен ждать конца в Гамбурге и спрашивал, согласна ли я попытаться бежать с ним. Он предлагал мне выскользнуть из лагеря во время воздушного налета, когда охрана будет в убежище. Поль опасался, что немцы убьют нас до того, как армия освобождения дойдет до лагеря. Он считал, что знает Гамбург, и мы сможем спрятаться, пока город не освободят.

Я много думала об этом, но, переговорив с Ливи, решила, что риск слишком велик. Эсэсовцы, отправляясь в убежище, всегда спускали собак и грозили пристрелить’ каждого, кто покинет бараки. Конечно, оставаться было тоже рискованно. Опасения Поля вполне могли оправдаться, но я не была способна на усилие, требуемое для побега. Я могла только следовать линии наименьшего сопротивления. Что суждено, то суждено. Я написала Полю, что желаю ему удачи и что постараюсь связаться с ним, если мы оба уцелеем.

Через два дня в лагере началось оживление и пошли слухи, что нас эвакуируют. Приближалась армия, не то советская, не то британская. Наши следы надо замести. Мы только гадали, как они будут избавляться от нас. Даже не было сомнения, что теперь мы умрем. По-видимому, наша охрана была такого же мнения. Нас вызвали на перекличку, и мы стояли в ожидании несколько часов. Наконец появился комендант и велел нам всем собраться в одном бараке. Мы сидели на койках, думая, что они сделают. Это печально напоминало то, что происходило в синагоге накануне нашей депортации. Будет ли опять депортация, или они убьют нас? Все молчали, ждали.