– А разве папа не поедет?

– Вы оба можете поехать.

Она смутилась:

– А зачем тебе в больницу?

– У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.

Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке.

– Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.

Возвращается Кэл с фунтом.

– Дамы, следите за рукой, – произносит он.

Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.

В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из-за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства – сущий яд, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.

Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.

Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои.

– Что это вообще такое – секс? – спрашиваю я.

– Бедненькая, – жалеет меня Зои. – Тебе не понравилось, да?

– Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно.

– В каком смысле неуютно?

– Одиноко, и живот ноет.

– Ах да! – восклицает Зои. – Помню такое. Как будто тебя раскупорили?

– Вроде того.

– Это пройдет.

– А почему мне все время хочется плакать?

– Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс – лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.

По голосу кажется, будто Зои улыбается.

– Ты что, снова под кайфом?

– Нет!

– А где ты?

– Мне надо бежать. Скажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим.

– Я передумала. Список – полная фигня.

– Да что ты, это так весело! Не стоит от него отказываться. Наконец в твоей жизни что-то происходит.

Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.

Женский голос отвечает:

– Служба спасения. Что у вас случилось?

Я молчу.

Женщина спрашивает:

– Произошел несчастный случай?

Я отвечаю:

– Нет.

– Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? – просит она. – Будьте добры, назовите ваш адрес.

Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.

Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян»[3] и не спеша набираю номер.

– Алло, – отвечает мягкий женский голос с акцентом, пожалуй, ирландским. – Алло, – повторяет женщина.

Мне неловко тратить ее время, и я говорю:

– Жизнь – дерьмо.

Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил так же, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверное, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал.

– Я вас слушаю, – произносит женщина.

Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.

Но я не могу подобрать слов.

– Вы меня слышите? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я и вешаю трубку.

Папа берет меня за руку.

– Отдай боль мне, – говорит он.

Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.

В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной.

Одна из них на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверное, наблюдает, как второй доктор отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг него, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.

– Мне понадобится игла двадцать пятого диаметра, – сообщает он студентке, – и пятикубовый шприц.

На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.

На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.

Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.

Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.

– «Великая лондонская чума пришла в Эйам», – вслух читает папа. – Веселенькая картинка для больницы!

Доктор хмыкает.

– А вы знаете, – спрашивает он, – что до сих пор ежегодно регистрируется три тысячи случаев бубонной чумы?

– Я этого не знал, – отвечает папа.

– Слава богу, что есть антибиотики.

Папа садится и снова сжимает мою ладонь.

– Слава богу.

Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.

В 1666 году случились чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.

– Сейчас будет немного покалывать, – предупреждает врач.

Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мертвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится.

– Сожми мою руку, – предлагает папа.

– Я не хочу делать тебе больно.

– Когда твоя мать тебя рожала, она четырнадцать часов держала меня за руку и, как видишь, пальцев не переломала. Ты не сделаешь мне больно, Тесса.

Ощущение такое, будто меня бьет током, будто моя спина застряла в тостере и доктор выковыривает ее оттуда тупым ножом.

– Как ты думаешь, какие у мамы на сегодня планы? – спрашиваю я. Голос звучит неестественно. Зажато. Напряженно.

– Понятия не имею.

– Я попросила ее приехать.

– Зачем? – удивляется папа.

– Чтобы вы потом вместе сходили в кафе.

Он хмурится:

– С чего это тебе вздумалось?

Я закрываю глаза и представляю, что я дерево, опаленное солнцем, и жду не дождусь дождя. Представляю, как серебристые струи воды омывают мои листья, поят корни, растекаются по стволу.

А тем временем врач перечисляет студентке статистику:

– В одном случае из тысячи в результате процедуры пациент получает незначительное повреждение нерва. Существует также вероятность инфекции, кровотечения, поражения хрящей. – Тут врач вынимает иглу. – Молодец, – хвалит он. – Все.

Мне кажется, что он вот-вот похлопает меня по крупу, как послушную лошадь. Но вместо этого врач показывает мне три пробирки:

– Это отнесете в лабораторию.

Он даже не прощается – бесшумно выскальзывает из палаты. Студентка спешит за ним. Кажется, будто он внезапно засмущался, словно между нами происходило что-то интимное.

Медсестра очень милая. Накрывая мою спину марлей, она болтает с нами, потом наклоняется ко мне и улыбается:

– Теперь нужно немного полежать.

– Я знаю.

– Уже были у нас? – Она поворачивается к отцу. – А вы чем займетесь?

– Посижу рядышком, почитаю.

Она кивает:

– Я тут рядом. Какие могут быть осложнения, знаете?

С видом знатока папа перечисляет:

– Озноб, лихорадка, ригидность затылка, головная боль. Обезвоживание, кровотечение, онемение или слабость ниже прокола.

– Все верно, – с одобрением произносит медсестра.

Когда она выходит из палаты, папа улыбается мне:

– Тесса, ты молодчина. Теперь все позади.

– Если только анализы не будут плохими.