– Я так хочу.

Он откидывается на подушку. Его рука свисает с кровати; коснувшись пола, пальцы сжимаются. Джейк медленно качает головой.

Зои спит внизу на диване. Вместе с Торчком. Они лежат, обнявшись, голова к голове. Меня бесит, что Зои не видит в этом ничего особенного. На ней даже его рубашка. Ряды пуговок наводят на мысли о сахарном домике из детской сказки. Я сажусь около них на корточки и тереблю Зои за руку. Она теплая. Я тормошу ее, пока подруга не открывает глаза. Прищурившись, она смотрит на меня.

– Эй, – шепчет Зои, – ты уже все?

Я киваю и непонятно почему не могу сдержать ухмылки.

Зои высвобождается из объятий Торчка, садится и оглядывает пол.

– Там осталось хоть что-нибудь?

Я протягиваю ей жестянку с травкой, иду на кухню выпить воды. Я полагала, что Зои последует за мной, но она осталась в гостиной. Какие могут быть разговоры при Торчке? Я допиваю воду, ставлю стакан на сушилку и возвращаюсь в гостиную. Сажусь на пол у ног Зои, которая, лизнув папиросную бумагу, склеивает самокрутку и отрывает кончик.

– Ну и как оно? – интересуется Зои.

– Да так.

Меня ослепляет вспышка света сквозь занавески. Видно только, как блестят зубы Зои.

– Он тебе понравился?

Я думаю о Джейке, который лежит в комнате наверху; рука свесилась с кровати на пол.

– Сама не знаю.

Зои затягивается, бросает на меня любопытный взгляд, выдыхает дым.

– К этому надо привыкнуть. Мама как-то сказала, что секс – всего лишь три минуты удовольствия. Я подумала: и все? У меня будет не так! И я добилась своего. Если парню даешь понять, что тебе с ним просто офигенно, то все и вправду проходит хорошо.

Я встаю, иду к окну и раздергиваю занавески. Фонари еще горят. Рассветет явно не скоро.

– Ты просто ушла, оставив его наверху? – спрашивает Зои.

– Вроде того.

– Это не очень красиво. Вернись – и давайте еще разок.

– Не хочу.

– Ну, домой пока тоже нельзя. Я под кайфом.

Она тушит окурок в пепельнице, укладывается рядом со Скоттом и закрывает глаза. Я долго-долго сижу и смотрю на нее, наблюдаю, как при дыхании поднимается и опускается ее грудь. Гирлянда огней на стене бросает отблеск на ковер. Там же, на полу, лежит маленький овальный коврик в сизых морских разводах.

Я возвращаюсь на кухню и ставлю чайник. На столе лежит лист бумаги. На нем написано: «Сыр, масло, фасоль, хлеб». Сидя на табуретке, я добавляю: «Ирис с шоколадом, шесть шоколадных яиц». Больше всего мне хочется шоколадных яиц – обожаю их есть на Пасху. А до Пасхи еще двести семнадцать дней.

Наверное, нужно смотреть на вещи трезво. Я вычеркиваю шоколадные яйца и вписываю «Шоколадный Санта-Клаус с колокольчиком на шее в красной с золотом фольге». Это, пожалуй, я еще съем. До Рождества сто тринадцать дней.

Перевернув листок, я пишу: «Тесса Скотт». Славное имя в три слога, как любит повторять папа. Если мне удастся написать свое имя на бумажке больше пятидесяти раз, все будет хорошо. Я пишу мелкими-мелкими буквами, как если бы я была зубной феей и отвечала на детское письмо. Побаливает запястье. Чайник свистит. На кухне клубится пар.

Иногда по воскресеньям папа отвозит нас с Кэлом в гости к маме. Мы поднимаемся на лифте на девятый этаж. Тут мама обычно открывает дверь, произносит «О, привет!» и оглядывает нас троих. Папа некоторое время топчется на лестнице, и они перебрасываются парой слов.

Но сегодня, едва мама открывает дверь, как папа разворачивается и идет к лифту – настолько ему не терпится от меня отделаться.

– Смотри за ней в оба, – говорит он, указывая на меня пальцем. – Ей нельзя доверять.

Мама смеется:

– Что же она такое натворила?

Кэла так и разбирает:

– Папа запретил ей идти в клуб.

– А, – протянула мама, – это так похоже на твоего отца.

– Но она все равно пошла. Только-только домой вернулась. Ее всю ночь не было.

Мама нежно улыбается мне:

– Ты познакомилась с парнем?

– Нет.

– Познакомилась, я же вижу. И как его зовут?

– Ни с кем я не знакомилась!

Папа в ярости.

– Это так на тебя похоже, – заявляет он. – Черт побери, в этом вся ты. Я так и знал, что от тебя помощи не дождешься.

– Да ладно тебе, – говорит мама. – Ведь ей от этого хуже не стало, разве нет?

– Ты посмотри на нее. Она едва стоит на ногах.

Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет.

– Вернусь в четыре, – бросает папа, входя в лифт. – Она почти две недели отказывается сдать анализ крови, так что позвони мне, если что-то изменится. Справишься?

– Да, конечно, не волнуйся. – Мама наклоняется и целует меня в лоб. – Я за ней присмотрю.

Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достает из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника – молоко, нюхает его, выкладывает на блюдо печенье.

Я тут же засовываю в рот бурбонскую печенинку. Очень вкусно. Дешевый шоколад – сахар моментально поступает в кровь, в мозг.

– Я вам рассказывала про своего первого парня? – спрашивает мама, поставив чай на стол. – Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком на глазу.

Кэл берет еще одно печенье.

– Мам, а сколько всего у тебя было парней?

Она смеется, откидывает длинные волосы за плечо.

– Нескромный вопрос.

– А папа был лучше всех?

– Ах, ваш отец! – восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.

Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила:

– Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда-либо знала.

Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое-то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала, – из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, – писала мама. – Я помогаю кондитеру и очень поправилась!»

– Отлично, – заявил папа. – Пусть хоть лопнет.

Я развешивала открытки на стене своей комнаты – Карлайл, Мелроуз, Дорнох.

«Мы живем на ферме, как пастухи, – писала она. – Оказывается, хаггис[2] делают из бараньего горла, легких, сердца и печени!»

Я этого не знала, как не знала и того, кто эти «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии – высокое небо, расстилающееся над заливом.

Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать.

– Прекрасно выглядишь! – воскликнула она, едва я открыла дверь. – И почему твой отец вечно сгущает краски?

– Ты будешь жить с нами?

– Не совсем.

Она нашла себе эту квартиру.

С тех пор всегда одно и то же. Наверное, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган, потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп-звездой и построил коттедж у моря, а мама – художницей, у которой куча денег и собственный замок. Я же рано вышла на пенсию (мне все время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.

Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама укрывает мне колени.

– На той неделе мне надо в больницу, – сообщаю я. – Ты придешь?