Обидно, что попрошайка наберетъ эти 40 копеекъ по улицамъ у такихъ дураковъ, какъ я. Обидно особенно потому, что удивляешься, какъ Петры и Семены не сдѣлаютъ того же. И дѣлаютъ многіе, и я видѣлъ такихъ. И поработаетъ и попроситъ. И все меньше работаетъ и больше проситъ. Это было мое первое знакомство съ городской бѣдностью. Тутъ уже я видѣлъ другое, чѣмъ въ деревнѣ. Въ деревнѣ большинство народа живетъ, чтобы работать, въ городѣ большинство народа жируетъ. Въ деревнѣ настоящіе жители работающіе, и, кромѣ того, живутъ люди неработающіе, высасывающіе сокъ изъ работающихъ; въ городѣ настоящіе жители не работаютъ, а притащили въ городъ то, что они высосали въ деревнѣ, а работаютъ деревенскіе люди, чтобы назадъ высосать этотъ сокъ изъ жирующихъ — извощики, трактирщики, банщики, лавочники, проститутки, всякіе художники, дворники, поденные. Разница въ томъ, что въ деревнѣ кормятся землей, и ее не обманешь: что потрудишься, то она и дастъ. Въ городѣ кормятся жирующими людьми: этихъ можно надуть. Кто глупъ, тотъ храпъ гнетъ, — дрова колетъ, а кто поумнѣе, тотъ въ банкѣ, въ судѣ, въ лавкѣ, въ трактирѣ сидитъ или стоитъ, кланяясь, подлѣ Фульда или пассажа. — Такъ по первому моему знакомству съ нищетою города я охладѣлъ къ ней. Я подавалъ также, но чисто механически, какъ обрядъ, какъ люди крестятся передъ церковью, не для того чтобы помочь (я видѣлъ, что изъ 100 случаевъ разъ не помогу), а просто изъ учтивости, какъ я посторонюсь, если меня просятъ посторониться. Я охладѣлъ къ городскимъ нищимъ, но вопросъ городскаго нищенства еще больше интересовалъ меня, потому что онъ былъ мнѣ неясенъ. Гдѣ его корень, и какъ помочь ему? Я думалъ больше, но не чувствовалъ. Одинъ разъ, чтобы ближе изслѣдовать это дѣло, я пошелъ, какъ мнѣ говорили, къ самому центру всей этой погибшей братіи — къ Хитрову рынку. Это было въ Декабрѣ, часа въ 4. Уже идя по Солянкѣ, я сталъ замѣчать больше и больше людей оборванныхъ, развращенныхъ, которые направлялись всѣ въ одну сторону. Не спрашивая дороги, которой я не зналъ, я шелъ за ними, вышелъ на Хитровъ рынокъ. Торговки и развращенныя женщины сидѣли и ходили и ругались. Чѣмъ дальше я шелъ, тѣмъ грубѣе были ругательства. Со мной рядомъ шли быстро двѣ женщины, одна еще не старая. И самыя гадкія слова безъ всякой надобности сыпались у нихъ изъ устъ. Онѣ были не пьяны, чѣмъ то были озабочены, и шедшіе навстрѣчу и сзади и спереди мущины не обращали на это никакого вниманія. Прошли частные ночлежные дома, нѣкоторые завернули туда, другіе, сходясь со всѣхъ сторонъ, все шли дальше въ гору, завернули за уголъ и подошли къ кучкѣ народа, стоявшей по тротуару у входной двери въ большой Ляпинскій ночлежный домъ. Я остановился тутъ же. Мужикъ опухшій съ рыжей бородкой, въ прорванномъ кафтанѣ и въ ботинкахъ, юноша безбородый, худой, длинный, въ одной рубахѣ, на плечѣ прорвана, и жилетъ, солдатъ здоровый, черный, горбоносый, въ рубахѣ ситцевой, и жилетѣ безъ шапки, старикъ длинный, клиномъ борода, въ пальто, подпоясанъ, и въ лаптяхъ, пьяный, старуха съ одышкой, обмотанная вѣтошками. Одинъ краснорожій, въ лохмотьяхъ пальто и опоркахъ на босу ногу, позвалъ сбитенщика, выпилъ. Юноша, дрожа отъ холода, попросилъ у меня на сбитень и грѣлъ руки объ стаканъ. Другіе попросили. Весь сбитень выпили. Всѣ грѣли руки. Толпа осадила меня. Дворникъ сосѣдняго дома прогналъ съ тротуара своего владѣнья. Когда я оглянулся, толпа стала огромная. Ихъ не пускали, но жадные, голодные глаза смотрѣли въ мою сторону. Стали просить денегъ. Одно лицо жалче и обезображеннѣе и униженнѣе и измученнѣе другаго смотрѣло мнѣ въ глаза. Потомъ, я узналъ, ихъ было тысяча человѣкъ. Я роздалъ все, что у меня было, заплакалъ и убѣжалъ прочь. Нѣтъ, не они виноваты. Долго я не могъ пережить этаго впечатлѣнія, и теперь не пережилъ, и никогда не переживу его, какъ я не пережилъ 25 лѣтъ тому назадъ того впечатлѣнія, когда я увидалъ, какъ убили человѣка машиной. Какъ тогда, въ тотъ моментъ, когда голова и тѣло порознь упали, я ахнулъ и понялъ, не умомъ, не сердцемъ, a всѣмъ существомъ моимъ, что сдѣлали страшное преступленіе и что я участникъ его, такъ и здѣсь, но здѣсь сильнѣе. Тамъ все, что я могъ сдѣлать, это было то, чтобы закричать этимъ людямъ, что они злодѣи, биться съ ними, чтобы не дать убить человѣка, и я не сдѣлалъ этаго. Здѣсь я могъ отдать, кромѣ денегъ, которыя со мной были, и мою шубу и все, что у меня было еще, и я не сдѣлалъ этаго. Если есть Богъ, то не онъ это сдѣлалъ. А мы сдѣлали это. Римляне помѣшались тѣмъ, что звѣри на глазахъ у нихъ разрывали. 230 <Но они не знали, что это дурно. А что, какъ мы, зная, что это дурно, потѣшаясь, доводимъ до этаго людей?…>
Впечатлѣніе это отравило мнѣ и такъ отравленную жизнь въ Москвѣ, я не могъ, не могу ѣсть и пить, не думая, что я ѣмъ и пью кровь и плоть живыхъ людей, но я не понималъ всего. Я чувствовалъ, что кто-то виноватъ въ этомъ, и первый я, но не зналъ хорошенько степень своей вины и способъ искупленія ея. И я все больше и больше вникалъ въ жизнь этой городской бѣдности.
Случилась перепись. Я попросилъ позволенія принять въ ней участіе, для того чтобы еще ближе и во всемъ объемѣ узнать свою вину. Мнѣ дали участокъ Ржановскаго дома на Смоленскомъ рынкѣ. Домъ этотъ славится своей нищетой и развратомъ, такъ что ругаются: «тебѣ бы въ Ржановской крѣпости жить». Условія, въ которыхъ сложилась жизнь этаго дома, родились сами собой. Тутъ не видно и слѣдовъ ни филантропической, ни правительственной дѣятельности. Только городовыхъ побольше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Въ домѣ больше 2000 жителей. Это на половину тѣ же люди, какъ и тѣ, которые ждали входа у Ляпинскаго дома. Но здѣсь люди эти перемѣшаны съ Петрами и Семенами, которые еще работаютъ, и сътакими, которые уже догадываются, что работать глупо, и занимаются тѣми промыслами, которые всѣ одинаково дурны, но изъ которыхъ одинъ только — воровство — почему то преслѣдуется. Это низшее городское населеніе, такое, котораго въ Москвѣ, вѣроятно, около полумилліона. Тутъ, въ этомъ домѣ, есть всѣ ступени этихъ людей. Есть сапожникъ, щеточникъ, поденные, есть обманщики, нищіе, воры. Сапожники, столяры, токари, башмачники, извощики, кузнецы, поденные — это малая часть; другая часть — небольшая — это старьевщики, барышники, закладчики, торговки, прачки и половые. И самая большая часть — это нищіе, обманщики и бляди. Здѣсь я видѣлъ тѣхъ же людей, которыхъ я видѣлъ у входа въ Ляпинскій домъ, но въ друтихъ условіяхъ: Тамъ они были въ самомъ жалкомъ положеніи, въ которомъ они бываютъ на улицѣ и когда у нихъ нѣтъ и 5 копеекъ за ночлегъ. Тамъ я видѣлъ тѣхъ же людей въ тѣ дни, когда не удается иногда день-два добыть копейку, и они голодные, холодные, гоняемые изъ трактировъ, ждутъ, какъ манны небесной, впуска въ топленое мѣсто: здѣсь тѣ же, но когда есть добыча, и тутъ я вижу тѣхъ же изможженныхъ людей въ одной рубахѣ, но на койкѣ, въ теплѣ, мертвецки пьяныхъ, и они не возбуждаютъ сожалѣнія. Я 4 раза обходилъ жителей Ржановскаго дома, и ни разу я не испытывалъ чувства состраданія, которое вызвалъ во мнѣ пріемъ въ Ляпинскій домъ. И хочешь помочь; знаешь, что тутъ плохо, и не знаешь чѣмъ? кому? какъ? 231 Гадко и страшно, но рѣдко жалко. То же самое чувство, какъ и во мнѣ, возбудило и въ моихъ сотрудникахъ студентахъ посѣщеніе Ржановскаго дома. Жители эти не возбуждали непосредственнаго чувства жалости. Они скорѣе возбуждали чувство веселости, игривости, въ которое они невольно насъ втягивали. Бойкія, часто дружелюбныя шутки, насмѣшки другъ надъ другомъ. Такъ дѣйствовали они на хозяина дома, водившего насъ, дворника, счетчиковъ и даже на меня, несмотря на то, что по Ляпинскому дому я зналъ, что скрывается подъ этимъ. Одна оборванная хозяйка квартиры называла себя кн. Трубецкой, и это названіе вызывало общій хохотъ. Въ одномъ вонючемъ, грязномъ, биткомъ набитомъ углу хозяинъ дома сказалъ намъ: «здѣсь аристократія». И пьяный въ черной, прорванной рубахѣ закричалъ: «благородное дворянство — я». Но когда его попросили прописать квартирную карту, онъ сказалъ: «я не гожусь». Въ друтихъ квартирахъ хозяинъ, чтобы передать квартирную карту, вызывалъ по имени отчеству, и выходилъ, одѣваясь, ученый человѣкъ, рѣдко трезвый, и съ чувствомъ и любовью брался за дѣло карточки. Онъ, видимо, радовался этому случаю общенія съ тѣмъ міромъ, въ которомъ пишутъ вопросы и печатаютъ на красной бумагѣ. Мальчишки на одномъ конькѣ катались по прилитымъ нечистотами пригоркамъ. Женщины-прачки стирали въ корытахъ, и почти всегда около нихъ былъ пьяный любезникъ. Старухъ, стариковъ, нищихъ и рабочихъ, сапожниковъ часто заставали за обѣдомъ или чаемъ, и всякій разъ на привѣтъ намъ: «хлѣбъ да соль», или «чай да сахаръ», они отвѣчали: «просимъ милости» и даже сторонились, давая намъ мѣсто. Почти вездѣ смѣялись надъ ребятами или надъ кѣмъ-нибудь изъ большихъ: «ну, братъ, теперь запишутъ». Дѣвки съ папиросками или за чаемъ смѣются всему, что имъ не скажутъ, и всѣ, кто говорятъ, съ ними смѣются.
