То есть стали братья в тесноватой для двоих железной коробке сутки через трое сосуществовать, чего не делали уже, страшно сказать, сколько лет. И пришлось им долгие разговоры на разные темы вести, но больше почему-то про жизнь. Тогда как именно про жизнь, пожалуй, не стоило б им особо распространяться. Поскольку взгляды братьев на одни и те же предметы различались, как «плюс» и «минус» в электричестве.

Вот как примерно проходила их боевая вахта.

Утром Аркашка, живший неподалеку, приходил раненько и скрупулезно принимал пост. «Имущество и документацию поста согласно описи», — так полагалось изо дня в день по два раза писать в амбарной книге, именуемой за что-то «оперативным журналом».

Мишка же прикатывал на машине к восьми ноль-ноль, а то и минут на пять запаздывал. И ни во что не вникал, ни к чему не присматривался. Так что если бы вдруг в предыдущую смену пропал с территории большой автокран, то Мишка запросто мог не заметить пропажи. На то он Мишка-разгильдяй, которого бы без братовой дотошности под монастырь запросто однажды подвели. Так что еще не известно, кто кого с этой работой облагодетельствовал.

Но и дальше все происходило в том же духе. Аркашка что есть мочи «бдил», а Мишка день-деньской валялся на коечке — либо читал свежую библиотечную «Литературку», либо просто дрых. Или, как он сам выражался, «размышлял с закрытыми глазами». Размышляет, размышляет да как захрапит.

А то принимался по телефону названивать домой да многочисленным приятелям насчет рыбалки да иного прочего. Разумеется, немало звонили и ему. Правда, еще по ошибке — телефонные номера похожими оказались — часто спрашивали: «Такси?», на что в ответ Мишка, задорно рявкнув: «Соси!», швырял трубку, получив, однако, даже от ошибочного звонка дополнительный заряд бодрости и в очередной раз ужаснув пугливого братика — а ну, как оскорбленный абонент примчится сатисфакции требовать?!

Аркашке же никто-никто не звонил. Если не считать Марию, которая изредка к аппарату из вежливости звала, про здоровье спрашивала, которое ей, само собой, до лампочки.

Ну, а что до начальства, так от него ждать телефонного звонка — чему братья умилялись на редкость дружно — вообще не приходилось. Потому что расходов на междугородную связь, по-видимому, не предусматривала бухгалтерия охранной конторы…

Аркашка если и позволял себе малость расслабиться, то исключительно сидя. При этом он, к чтению совершенно неспособный, любил послушать радио «Эхо Москвы». Тогда как Мишка с некоторых пор абсолютно никаких песнопений на дух не выносил. Хотя сам по-прежнему любил незатейливому вокалу предаваться. Но мог и не предаваться, если это кому-либо мешало. Мог сколь угодно долго в полной тишине жить.

Брат же, напротив, тишину ненавидел. Дома у него сутками не выключался телевизор, на службе, если Мишка не орал, он бы радио точно так же без конца гонял. Но Мишка время от времени с кровати вскакивал: «Да заткни ты их, в конце концов, достали!»

На что брат, как ему представлялось, резонно пытался возражать: «Ты читаешь или дрыхнешь, я ж не возникаю. Каждому — свое…»

«Хрен тебе! — в ярости оглашал иные резоны Михаил. — Если я читаю или дрыхну, то тебе от этого не жарко и не холодно. Меня будто и вовсе нет. А от твоей дебильной попсы я уже просто стреляюсь!»

И приходилось Аркадию, при отсутствии убедительных контраргументов, приемник на некоторое время выключать. Чтобы потом, когда Мишка малость отвлечется чем-нибудь, включить снова. Сперва потихоньку, а после погромче. Однако пока радио молчало, включался сам Аркашка, ибо, пытаясь, по примеру Мишки, тоже размышлять, делать это молча никак не мог. И снова Мишку, глядя в окно, изводить начинал: «Как долго не светает — уже девять часов, а машины все еще с фарами…» Или: «Вчера две свиные ноги купил всего-то на тридцать семь рублей, а холодца наварил — две недели не сожрать…» Разумеется, он совсем не нарочно доводил дело до очередной стычки, а просто иначе со своими мыслями обращаться не умел.

А потом наступало время обеда, Мишка уезжал обедать домой, Аркашка гоношил какую-нибудь простейшую тюрю без отрыва от своей бдительности. Мишка, надо сказать, возвращался быстро, и рожа его лоснилась, братан же только-только к трапезе вдумчиво приступал.

Но они при этом не особо придерживались незыблемого некогда отцовского правила питаться молча, врезать ложкой по лбу за нарушение этикета давным-давно уж некому было. А коли Аркадий Федорович в данный момент насыщался, то первым нарушал безмолвие уже умиротворенный обедом Михаил.

— До сих пор жрешь, значит?

— Му-гу…

— Жри-жри, наводи тело… А мало тебя отец воспитывал — так и чавкаешь за столом, так и сопишь. Наверное, в заводской столовке в прежнее время — тоже… Отсюда и такая карьера…

— М-м-м!

— Не отвлекайся, не отвлекайся, это я, считай, сам с собою. Как ты давеча… А чего жрешь?

— М-м-м… А тебя Мария кормила чем сегодня?

— Для меня моя горячо любимая Машечка сегодня опять расстаралась, слепила ровно тридцать творожных вареников. Я уж их сам сметанкою хорошенько полил, и они в меня, считай, со свистом влетели.

— Ну, так — где уж нам. Нас баловать некому. Но мы и сами, слава богу, не без рук… М-м-м… Холодец у меня сегодня, свиной! Говорил же…

— Но это — суп какой-то!

— А с чего ты взял, будто холодец должен быть непременно холодным и дрыгающимся?

— Да с того, что все так считают!

— Значит, это моя рацуха.

— «Know how», что ли?

— Можешь сколько угодно материться, но мне нравится — вполне вкусно. К тому ж сытно и дешево.

— До чего ж ты все-таки дремуч, братуха, «Know how» — это ж по-английски «знаю — как», каждый день по твоему ящику сто раз говорят!

— Вот-вот, верхушек нахватались, а образования — тю-тю! Зато других, чуть что, дремучими обзываем…

— Тьфу!..

Мишка в сердцах махнул рукой. Встал, якобы еще покурить, сигаретку запалил, потом снова взгляд его упал к брату в тарелку.

— Значит, говоришь, сытно и дешево — горячий холодец?

— А ты не веришь?

— Да нет, этому верю. А как ты его готовишь?

На это Аркашка реагирует живо и пояснения дает с видимым удовольствием:

— Да так же, в принципе, как и Мария твоя. Ноги беру, свиные или говяжьи, над огнем опаляю, если плохо опалены, варю с солью долго — весь день. Потом убираю кости, кладу лаврушку, перчик. Вот и все. Элементарно.

— Ну да, Машечка вроде бы так же. А кожу ты — куда? А мясо вареное добавляешь? Желатин?

— Желатин дополнительный мне ни к чему, как ты сам понимаешь. Мясо — излишество. Да и зубов у меня — не то что у тебя. А кожу — никуда. Ем. Она очень питательная и хорошо жуется, когда поваришь как следует. Попробуй!

— Благодарствуем. Вареными яловыми сапогами не питаемся. Мясо — это вкусно. Хотя уже и не так, как когда-то.

— Вкусно — невкусно… Лишь бы сытно. Да дешево. Тем более что в конечном итоге у всей этой еды, хоть вкусной, хоть не вкусной, одна судьба, — тут Аркадий Федорович, довольный собственной нечаянной, как всегда, шуткой, даже хохотнул слегка.

— То-то и оно, братан, как сказал бы Остап Бендер — ты его по телевизору наверняка видел — только очень скучный человек станет жрать горячий холодец. Ты ужасно скучный человек, брат Аркашка. Ужасно…

— Зато ты у нас веселый.

— Увы, я тоже — не очень. А все ж…

И на этом разговор иссякал, на сей раз не достигнув опасного накала. Однако — не последний же разговор…

Накурившись после обеда, Мишка уже совершенно официально завалился спать. Без каких-либо размышлений. И разрешив Аркашке тихо-тихо включить приемник. Поскольку уж лучше едва слышное монотонное нытье, чем неожиданные и куда более громкие реплики брата относительно самых ничтожных событий за окном балка: ворона прилетела — у Джеки из чеплашки ворует еду; как рано темнеет — уже машины опять с фарами едут…

А то еще Аркашка начинал жаловаться на судьбу.

— Тебе хорошо…

— Мне хорошо.

— А мне плохо.