— Тебе плохо.
— Да ты-то с чего взял, что мне плохо?
— Так ведь сам говоришь.
— Мало ли что я говорю. Ведь ты если подтверждаешь, значит, свое мнение имеешь.
— Ну, имею.
— И на чем оно основывается?
— На многолетних наблюдениях.
— Каких?
— Отстань, Аркашка, дай поспать, я всю жизнь после обеда сплю!..
— Вот-вот, ты всю жизнь продрых. А я в сутки — не больше семи часов. Потому что — у меня заботы.
— Знаю, знаю. Печки топить.
— Нет, печки раньше были. А теперь — кошки, собаки, всех накорми. Снег во дворе убери. Огород…
— На огороде у тебя мы все упираемся, как папы Карлы.
— Но поливаю-то огород я всегда один! Из шланга, а все ж — время. И трудозатраты…
— Аркашка, сука, ты еще пожалуйся, что задницу сам себе подтираешь, рыло по утрам без мыла ополаскиваешь! Ведь все, что ты перечислил, элементарное самообслуживание! Семь часов, видите ли, он всего спит!
— А я вот жив все еще. Хотя никто мне по тридцать вареников на обед не лепит. Никто тем более на «рыгаловки» меня не возит. Все — сам. Ты б, небось, давно спился и сдох под забором на моем месте.
— Я б на твоем месте сто раз женился и хрен бы сдох!
— Ладно тебе с Марией повезло…
— Что значит «повезло»? Жен готовых, чтоб ты знал, как и мужей, наверное, не бывает! Добрую жену для себя нужно своими руками вырастить, сформировать! И самому, конечно же, под ее влиянием стать лучше…
Тут Мишка несколько лукавил, пожалуй. Пожалуй, он сам-то себе в глубине души не очень верил, поскольку ни от одной привычки своей, ни от одной особенности мягкая с виду Машечка не отказалась ни в процессе приработки семейного механизма, ни при последующей его многолетней и, в сущности, безаварийной эксплуатации. Не считая, разумеется, того первоначального налета вульгарности — искусственного, как уже говорилось, — который сдуло первым же легким ветерком совместного с Мишкой жительства.
Чего не скажешь про него, потому что он весьма существенно переменился со времен детства-юности. Хотя, конечно, и кое-что сохранил. Однако все эти тонкости Аркашке, разумеется, знать абсолютно ни к чему…
— И все-таки — повезло, — упорствовал Аркашка, — Мария твоя — ого! Да и дети — слава богу, слова плохого не скажешь, разве что Женька пока… И внуки… А мне — не повезло, так не повезло…
— Благодарствуем за комплимент, конечно… Но, Аркашка, ведь махровый ты себялюб, ты ж исключительно сам себе судьбу выбирал, у тебя ж в доме сто баб перебывало, неужто все до единой тебя недостойными оказались?!
— Вот я и говорю — невезуха…
— Не бывает этого, братишка! Не бывает! Ну, разве можно так трепетно всю жизнь лишь одного себя любить? И дети, раз уж ты первый про них сказал… Ты ведь мог быть отцом, Аркашка! Каким-никаким, но — отцом. Мог. По крайней мере, один раз. И парень, который мог быть тебе сыном — кровным не кровным, дело третье — нормальным мужиком стал: семья у него, работает, дети тож… Твои, если в дебри генетики не лезть, внуки… А ты, я же прекрасно помню, братан, такую позорную истерику в суде закатил!
— Мишка, по самому больному ведь…
— Да нет у тебя ничего «самого больного», шкура твоя — бегемоту не сносить!
— Ну, спасибо, братик, уважил, открыл глаза…
— Кушай на здоровье, братик. Хотя насчет глаз… Все ты прекрасно знаешь сам, только пытаешься как бы за скобку неприятное это знание вывести. И думаешь, что другие ничего в тебе не понимают. Про других не скажу, а я, извини, тебя насквозь вижу, мы какие-никакие…
— Пойду-ка лучше обход произведу.
— Произведи, хорошее дело. Да подольше производи, если можешь.
— Уж постараюсь…
И опять до драки у них дело не дошло. Хотя общая напряженность отношений еще приметно подросла. Конечно, Мишка казнился и сомневался в своей правоте: скорей всего, не стоило так — жизнь прошла, ничего не исправишь, и правда-матка, по большому счету, на хрен не нужна никому.
Аркашка же не казнился и не сомневался, потому что, на свое счастье, делать этого как-то за долгую жизнь не выучился, он просто тихонько брел по охраняемой территории, походя Джеку, приласкаться намеревавшегося, пнул в подбрюшье, ибо никакая скотина с детства не умиляла его, а только раздражала. Когда больше, когда меньше. Он брел, нянча и лелея в сердце нарастающую день ото дня черную, липкую и тягучую, как битум, обиду. Точнее, злость. И правда-матка у него была своя, хотя спроси — ни за что б он ее вразумительно не сформулировал…
А потом как-то с обеда привез Михаил брату горяченьких пирожков с ливером, которых только что под молочишко умял штук шесть. Не сам проявил заботу — Мария Сергеевна в сумку поклала. Мол, Арканя, небось, не часто кушает свежие пирожки.
А Аркашка, по обыкновению своему, какую-то дрянь опять сосредоточенно поедал. Китайскую лапшу быстрого приготовления, что ли, которую повадился на оптовом рынке целыми коробками закупать. И к пирожкам даже из вежливости ни малейшего интереса не проявил. Даже не взглянул в их сторону.
— У меня, знаешь ведь, зубов почти нет. Сам ешь.
— Какие такие зубы тебе нужны для свежих пирожков?! — Мишка вскипел моментально, но пока еще мог сдерживаться.
— Ты не поймешь. Потому что у тебя — полный рот. А когда мало совсем, то пирожок не годится.
— Так почему ж не вставляешь-то, чего ждешь?
— Известно чего, очереди своей.
— И когда она, по твоим расчетам, подойдет?
— Может, года через два. Если ничего не случится.
— И два года ты собираешься — так?
— А куда деваться…
— Да я тебя завтра же с одним толковым техником сведу! Он, хотя и техник, весь производственный цикл знает — и выдерет, что надо выдрать, и запломбирует, что еще можно запломбировать, и протезы тебе вклеит, гвозди перекусывать будешь, как я! — и Мишка для пущей убедительности даже поклацал безупречными своими мостами.
— А очередь?
— Да плюнь ты на нее!
— Но он же дорого, поди, сдерет, техник твой…
— Ну, ведь не дороже денег! Зато быстро и с гарантией качества. Ты только погляди! — Мишка еще раз поклацал.
— Нет, подожду. Там все же для пенсионеров скидка существенная. Да я уж и притерпелся…
— Аркашка, господи, ну для кого ты копишь эти дурацкие деньги — ведь с собой туда их не заберешь, не конвертируются они в райскую валюту!
— Да не коплю я вовсе, с чего ты взял?
— Кому ты уши трешь! Я ж тебя насквозь вижу!
— Не коплю я! — уперся Аркашка, хотя над тем, как он жмется из-за каждой копейки, уже не только другие охранники прикалывались, но и чуть не весь родной городишко…
А между тем Аркашка и впрямь не знал, для чего он деньги копит. Скорей всего, его захватил сам процесс деньгонакопительства. Не с чего было прежде-то, прежде никогда он таких деньжищ не зашибал. Вот ирония нынешнего времени, когда заработки трудящегося пока еще большинства ничтожны в сравнении с прошлой эпохой!..
Забегая вперед, скажем, что до конца своих дней Аркашка так ни копейки и не истратит из охранницкого жалованья. Будет таскать и таскать их в сбербанк, где их будет пожирать и пожирать ненасытная инфляция. Но Аркашке ж главное, чтоб цифра в сберкнижке росла, а чего и сколько можно купить на эту цифру, он даже и не прикидывал никогда. И он не оставит никакого завещания, родственникам придется самим сей щекотливый вопрос решать, и они, после непродолжительных дебатов, постановят отдать весь Аркашкин капитал последнему из Колобовых, продолжателю рода Костику, который весь его ухнет на подержанную иномарку, которую тотчас вдребезги разобьет, однако сам, благодаря подушке безопасности, отделается лишь испугом…
А если забегать вперед не столь далеко, то нужно еще одну маленькую, но также красноречивую деталь отметить: однажды начальству ЧОПа вздумается застраховать своих холопов от несчастного случая. И надо будет каждому указать: кому, в случае чего, завещается страховая премия. Так Аркашка с этим пустяком измучается до полусмерти и, в конце концов, обозначит в соответствующей графе брата Мишку, уже почти ненавистного…
