Мишку же со своими турманами да дутышами только после к хряку пристегнули. И будто бы не голубятня у Михаила, а ферма. И будто бы он голубков «откармливает». И даже будто бы особую мясную породу намерен вывести. И будто бы он — поставщик хряка позорного.

Вот поликовали завистливые соседи по саду, вот поприкалывались над Михаилом! И он сгоряча хотел больше носа в сад не показывать. Однако неделю-другую выдержал и снова приехал. Голубей — в машину, да на птичий рынок. По бросовой цене за день всех, чуть не плача по каждому, распродал. А на следующий день голубятню до основания порушил.

Конечно, наглых телебарыг надо было по судам затаскать. Ведь мало того, что оболгали порядочного человека, так еще скрытую, а, в сущности, неприкрытую рекламу под видом хорошей новости протащили. Но какой из Мишки сутяжник — это ведь не начальству правду-матку в глаза резать, когда уже нечего терять, тут иной запас выносливости нужен — марафонский. Про деньги не говоря…

А прошло лето, и вдруг к обоюдному изумлению выяснилось, что Мишка с Марией Сергеевной — сущие голубки при взгляде со стороны — довольно плохо друг дружку в больших дозах переносят. Нет, если одиночество вдвоем скрашено некоей общей работой-заботой, то — нормально. Если дети-внуки постоянно своими претензиями обременяют — просто замечательно. Однако если погода паршивая, в саду делать нечего, Константин Евгеньевич, уже школьник, целыми днями в школе или у приятелей пропадает, или, изредка, к отцу родному на весь день убежал, а «эти заразы совсем отца с матерью да деда с бабкой забыли», так порой просто тошно друг на друга глядеть. Ибо: какими были — какими стали. Конечно, Мишка может лежать на своей «мужской половине» — так он с некоторых пор начал самую маленькую комнату в квартире именовать — да книжечку почитывать, а Мария Сергеевна способна до десятка разных кин за день просмотреть. Но тут вдруг Мишке книжечки наскучили, глаза стали уставать быстрее, чем раньше уставали, очки нужно было заменить на более сильные, однако нормальные очки теперь стоят — ого, а Марии Сергеевне кина почему-то никак не наскучивали и не наскучивали, что стало Мишку день ото дня все пуще и пуще раздражать.

Нет, разумеется, некоторые трудности в общении у них и прежде случались иногда. Если Мишка, к примеру, что-нибудь где-нибудь заковыристое вычитает да собственными прихотливыми размышлениями разукрасит, и засвербит ему с женой поделиться. А у той в данный момент мыслительный аппарат, наоборот, грубой прозой повседневного быта перегружен либо тактическими соображениями на ближайший рабочий день.

И разговор, мягко говоря, не получался. Но ведь не каждый день у Мишки свербило, а порой, посвербив, к вечеру отпускало, Мария с работы придет — а у него уж потребности в диспуте нет. И два часа непрерывного телевидения в соседней комнате он стойко переносил, ибо за долгую жизнь смирился и привык, что «телевизер» для жены — авторитет почти незыблемый, а муж со своими вечными закидонами — более чем сомнительный. С «телевизером», как и с начальством, не поспоришь, с детьми взрослыми не хочется, а Мишка — единственная такого рода «отдушина». В связи с чем он даже сказал как-то: «Ты всю жизнь изменяешь мне с „телевизером“, и лишь поэтому не изменяешь с другими». Но и это прозвучало тогда почти невинной шуткой, каких у него всегда наготове штуки две-три.

А тут начал, как говорится, прискребаться. Заявления делать. Идет, например, в туалет по малой нужде, перед телевизором на минуту остановится, приглядится и: «Да выключи ты этот ящик хоть на минутку — весь день в доме гангстеры, менты, потаскухи всех сортов, придурки разные, ведь совершенно посторонние люди!»

Она выключит, но сразу насупится, нахохлится, обидится, следовательно. И самому Мишке делается от этого сразу кисло.

Но на другой день — опять. По нужде идет, а там — очередная реклама. Например: «А давайте тоже на юг махнем!» — это одна молоденькая актрисуля, вся в белом, другим точно таким же говорит. Другая же ей с возмущением якобы отвечает: «Кто ж нас отпустит, мы же зубы!»

И у Мишки сразу — неотложная забота: «Вот и наша Валерка, внученька дорогая, на артистку поступать хочет. Не приведи бог, поступит, выучится и будет играть роль коренного зуба в идиотской пьеске про „Blend-a-med“, позорища все не оберемся, в проститутки — и то не так…»

А Мария, конечно, сразу — яростно спорить. Хотя, вообще-то, и сама далеко не в восторге от внезапно пробудившегося внучкиного призвания, у самой вся душа изболелась.

А дальше — больше. Уже иной раз зайдет кто-нибудь из родни, а они не разговаривают. Неслыханное дело, да и просто — срамота. И Мишка сделал вывод. Как подобает настоящему мужику в критической ситуации.

— Пойду на работу устраиваться. Тут в одном месте охранник требуется. И могут пенсионера взять. И даже, но тут, скорей всего, вранье, обещают неплохое жалованье.

— А я ни на какую работу не хочу. Хоть режь меня.

— Вполне понимаю. Тебе и не надо хотеть. Ты всю жизнь — уважаемый человек, шишка, можно сказать, тебе — в уборщицы или тот же ларек — себя не уважать. А мне — хоть куда. «Везде дорога», как молодому. Сдохну — тоже все скажут: «Туда и дорога!»

— Ну, тут ты, Мишка, врешь — не думаешь ведь так!

— Твоя правда — не думаю…

И устроился! И работа оказалась по всем статьям козырная: сутки — через трое, начальство — в большом городе, деньги хорошие — не каждый работяга столько имеет! И сразу Мишка бесповоротно решил: «Все, если не прогонят, погибну на боевом посту. Не завтра, само собой, а лет через …надцать, в своей охранницкой постели. А чтобы не выгнали, уши прижму — тише воды, ниже травы сделаюсь, начальству в глаза преданно буду глядеть и каблуками молодцевато щелкать, ибо „таперича — не то, что давеча“. Уж больно тошно — на одну-то пенсию да львиную долю времени с „баушкой“ наедине»…

А в это время и Аркадий Федорович тоже пенсию, пропорциональную его личному вкладу в экономику загнивавшего коммунизма, давно получал. Скудную, однако, если ее помножить да поделить на все соответствующие коэффициенты, вряд ли существенно уступающую тому итээровскому минимуму, на какой Аркашка всю предыдущую жизнь «ни в чем себе не отказывал».

Конечно, он, как и большинство пенсионеров, постоянно ныл и на антинародную власть ворчал, хотя, по обыкновению, не громко и только в окружении надежных родных людей, но в целом, при его привычно скромных запросах, на жизнь вполне хватало, ибо курил он всегда самое дешевое курево, еду покупал самую безрадостную, правда, хотя в больницу без крайней нужды не ходил, на таблетки тратился все больше. А еще Аркадий Федорович, как подобает порядочному старику, каждый месяц некоторую сумму в банк относил — на смерть.

И тут вдруг у Мишки, которому Аркадий Федорович опять сильно завидовал, открылась на службе вакансия. Охранник один во время дежурства копыта откинул.

Мишка сразу к Аркашке: «Пойдешь?» И тот: «Еще спрашиваешь!» Тут же братья на «жигу» Мишкину пали и — к начальству. И Мишка, чего Аркашка сроду за ним не замечал, — мелким бесом: мол, братан, мол, голову на отсечение даю, мол, безупречная трудовая биография, мол, средне-техническое и все такое. И Аркашку на хлебное место тут же взяли. Словно бы Мишкино ручательство впрямь чего-то стоило. Эта мысль, пожалуй, несколько зацепила самолюбие бывшего итээровца, но он, разумеется, оставил ее при себе.

Так и стали они впервые в жизни «напарниками». Именно «напарниками», потому что охранный наряд поста из двух человек, согласно правилу, состоял, хотя, в сущности, тут и одному делать нечего — ценностей под охраной почти никаких, пес «московский сторожевой» Джека одними своими габаритами да внушительным басом не только всех потенциальных похитителей железного лома загодя распугивает — никто ж не знает, что нравом он сущий телок — но и смирных наркоманов, надеющихся без помех наширяться в закутке у высокого забора, шугает лучше всякого престарелого караульщика с «черемухой» и резиновой палкой.