Целыми днями благообразные старички и старушки в суконных платочках, в плюшевых жакетках, в валенках с блестящими калошами, каракулевых шапчонках пирожком, в облезлых пыжиках, в джинсах, в дубленках, в прочем, являющем удивительную смесь разнообразных мод и веяний прошлых десятилетий, неспешно фланировали между голубыми приземистыми корпусами дома отдыха. И эти одноэтажные корпуса-бараки, видевшие ещё недавно, летом, совсем другую публику, другую совсем, шебутную и рисковую, отчаянную и смеющуюся сквозь слёзы жизнь, эти корпуса, нахохлившиеся под огромными снежными шапками, даже и они всем своим видом нагоняли на стороннего наблюдателя, если бы таковой случился, беспросветную скуку да меланхолию, располагали к покорному ожиданию естественной и неизбежной смены сезонов.

Возможно, в связи с этим, а возможно, и с другим, исчез с места своей основной трудовой деятельности массовик-затейник Оглядов, человек слишком увлекающийся, слишком творческий, что ли. Он был дипломированным работником культуры и всегда мучился от сознания закопанности своего таланта. Но служить больше нигде не мог, вернее, нигде больше не могли долго терпеть его чрезмерной увлечённости. И он исчез. И, пожалуй, опрометчиво он это сделал, однако сделал, и мы не будем сожалеть об исчезновении Оглядова, ведь именно благодаря его исчезновению и произошла эта совершенно удивительная история, нигде официально не зафиксированная, а потому неповторимая в качестве положительного или отрицательного примера.

А в это время ещё и директор дома отдыха находился в очередном отпуске — когда же ему отдыхать, если не зимой. И был он, естественно, далеко от своего культурного учреждения, ведь не брать же, в самом деле, путёвку в собственный дом отдыха. И всеми делами в здравнице заправляла кастелянша Аглая Григорьевна.

Как ей удалось сделаться правой рукой самого руководителя, неведомо. Однако факт остаётся фактом: Аглая Григорьевна уже не первый год подменяла шефа, подменяла вполне успешно, самовозгораний не случалось, количество жалоб тоже оставалось в пределах нормы, материальные ценности сохранялись согласно нормативам.

А в общем, ничего особенного в этом кастелянском авторитете, пожалуй, и не было, авторитет ведь далеко не всегда адекватен занимаемой должности, тут многое определяется наличием громкого, веского голоса, природным умением как бы абстрагироваться от своей малой должности и с азартом совать нос во все дела, умением, говоря короче, «поставить себя» в коллективе. И Аглая Григорьевна умела. И никто уже из персонала дома отдыха, включая директора, не помнил, что Аглая Григорьевна всего лишь кастелянша и больше ничего. Вернее, помнить-то, может, и помнили, но как бы не придавали значения этому, несущественному для столь колоритной да энергичной личности факту.

И вот когда исчез массовик-затейник, Аглая Григорьевна была страшно удивлена не его исчезновением, этого-то как раз стоило ожидать, а была она удивлена тем, что, оказывается, массовик-затейник нужен зимнему контингенту даже, пожалуй, в большей степени, чем летнему. Потому что отдыхающие, начав с тихого ропота, стали уже на второй день возмущаться довольно громко, начали угрожать пожаловаться, требовать вернуть им деньги за путевки.

Между тем, над окрестностями целыми днями носились голоса самых современных эстрадных звезд, они были слышны на много километров вокруг — это осоловевший от безделья и скуки радист потчевал отдыхающих, а также прочих лесных обитателей личными записями, потчевал совершенно безвозмездно, можно сказать, на общественных началах, но публике этого казалось мало.

Будь директор на месте, Аглая Григорьевна вела бы себя с обнаглевшими пенсионерами круто. Она бы им объяснила некоторые свои убеждения. Но директор находился далеко, а ей очень не хотелось, чтобы за время его отсутствия имело место хотя бы самое маленькое чепе. В этом заключался один из её незыблемых принципов. И руководительница отправилась в город, где дала объявление в газету. И уже на другой день перед ней стоял искомый кадр.

Аглая Григорьевна с сомнением оглядела не очень из себя видного деятеля культуры. Это был невзрачный мужичок лет тридцати пяти в довольно поношенном костюмчике, без специального, естественно, диплома, вообще без какого бы то ни было диплома, но зато и без характерного творческого блеска в голубых ясных глазах, который без труда подмечает опытный взгляд, а отсутствие которого решает дело. Как, впрочем, и отсутствие других претендентов. Кадр назывался Олегом Чебаковым.

— И какие же затеи ожидают наших уважаемых отдыхающих? — с иронией спросила Аглая Григорьевна, самим тоном подчеркивая свою неограниченную власть здесь. Хотя, вообще-то, ей импонировали всяческие самоучки, поскольку она и сама числила себя по разряду щедро одарённых природой людей.

— Я поэт, — сказал без особой уверенности соискатель, — могу создавать сценарии для любых общественно-политических мероприятий.

Нетрудно было догадаться, что приготовленную фразу он собирался произнести гордо, а вышло, как вышло. И Аглая Григорьевна оформила поэта массовиком-затейником временно, рассудив, что под её неусыпным наблюдением ничего страшного произойти не сможет. И она, не откладывая, представила нового сотрудника отдыхающим да персоналу.

— Вечером прошу всех желающих собраться в нашем клубе, — оправившись от пережитого волнения, уже маленько важно сказал Олег.

И больше — никаких подробностей. Чем уже сумел заинтриговать определённую часть истосковавшихся по массовости людей. Тем более по затеям. Хотя, как обычно, нашлись среди собравшихся и более дотошные, которые пытались для чего-то выяснить у нового затейника, где он раньше работал и какими конкретно затеями прославился. Спасибо, выручила непререкаемая Аглая Григорьевна.

— Вечером, вечером, — сказала она, — придете и все узнаете!

И доверчивые да любопытные пенсионеры вечером заполнили клуб до отказа. Они даже на фильмы так дружно не являлись, видно, здорово настрадались бедняги без культурного досуга. Аглая же Григорьевна сидела, само собой, в первом ряду и была начеку.

Чебаков вышел на сцену и сразу вспотел от волнения. Однако он твёрдым шагом прошел на середину к микрофону, кашлянул и без предисловия заявил:

— Будем ставить трагикомедию по моей пьесе. Ролей хватит на всех, а кому всё-таки не достанется, я напишу специально.

Что тут было-о!… Да всё было, что должно быть. Шум, гам, оживление в зале, реплики с мест. Вопросы, не требовавшие ответов.

— Тихо! — вдруг неожиданно гаркнул поэт и сверкнул своими безвинными, вроде, глазами. — Тихо! Слушать меня!

И такая уверенность, такая непоколебимая властность послышалась в этом голосе, что люди мгновенно замерли. Даже сама Аглая Григорьевна, уже приподнявшаяся в своем кресле, опустилась обратно и закрыла рот.

— Ваша жизнь на излёте, — сказал Чебаков, пронзительно глядя в зал и поддергивая штаны. — Ваша жизнь скоро перестанет быть бесконечной, а сколько всего не сбылось у каждого за долгие годы! Вы мечтали, у кого была способность мечтать, мечтали окрылённо и возвышенно, пока хватало на это сил, а теперь уже никаких сил больше нет. Вы чего-то желали долгие годы, но не получили и уже не получите, никогда. Прислушайтесь к этому слову — «никогда», прислушайтесь!… В нём безысходность.

А я дам вам всё, о чём вы мечтали напрасно, к чему стремились безнадёжно. Потому что у меня всё это есть. Вам нужна молодость — сколько угодно! Нужны силы — пожалуйста! Вы будете играть мою трагикомедию и забудете, что это всего лишь игра, а не сама жизнь, потому что жизни у вас уже было довольно много, а игры не было давно, может, не было никогда. Ибо я не считаю игрой ловкую жизнь, игра — понятие высокое! Но не в этом дело, даже не в этом.

За оставшийся до конца заезда срок вы проживёте целый век, полный удач, побед и откровений, которых, вероятней всего, вы недополучили. Или вам кажется, что недополучили. Многим, если не всем, это кажется…

Итак, попрошу записываться на роли, — переведя дыхание, закончил массовик-затейник будничным голосом.