Старики тщательно зачехлили быстро остывающие моторы, разделись, стараясь не глядеть друг на дружку, вошли в воду. Они довольно часто купались тут вечерами и вот теперь, напоследок, отважились-таки доплыть, поглядеть, куда садится вот уже миллиарды лет их багровое, но упрямо не стареющее, в отличие от всего прочего, солнце.

Уже подкрадывалась осень, повадками неотличимая от старости да и смерти самой, желтые да красные листья, срываясь, планировали в океан, а он брезгливо выбрасывал их на берег, словно отталкивая от себя это безжалостное время года. Вода была холодная, но закалённые старики любили холодную воду, она приятно обжигала тело и бодрила дух.

Они поплыли туда, где Земля соединяется с Вселенной, из которой в незапамятные времена была исторгнута, и долго-долго их круглые головы светились яичными пасхальными скорлупками на фоне лёгких, не ведающих каких-либо сроков волн.

Во времена, почитай, уже былинные в городе Спиринске жил-был мужик по имени Вася Бураков. Но это только так административно считалось, что в городе. О том, что Спиринск — город, может, одни только спирчане знали. Да ещё те, кто по должности имел дело со всякими документами, кому по роду службы знать надлежало. А жители окрестных населённых пунктов считали, что Спиринск — посёлок. Так уж исторически сложилась судьба города районного подчинения. Ещё, казалось, совсем недавно был он братом-близнецом такого же заштатного райцентра, а потом их даже сравнивать некорректно стало — за несколько десятилетий райцентр, постоянно осваивая львиную долю государственных капиталовложений, так раздался вширь, а главное, ввысь, что сделался самым настоящим городом. Тогда как невезучий Спиринск остался навсегда, если, конечно, не откроют вдруг в его центре какого-нибудь богатого месторождения, бестолково разбежавшимся по невысоким лысым холмам вдоль речки, нещадно загаженной ещё в пору индустриализации, которая как-то всё выше по течению происходила…

Вдали от процветающих сельхозпредприятий да гигантов индустрии, согласитесь, весьма затруднительно выбиться в Герои труда. Даже если очень серьёзно, начиная с раннего детства, надрываться с прицелом именно на это высокое звание. А Вася Бураков и не надрывался, он легко менял как предприятия, так и профессии: был электронщиком, строителем широкого профиля, водителем грузовика, слесарем, газоэлектросварщиком и даже трепачом, то есть точнее, конечно, оператором трепальной машины. Он справлял свои нехитрые, хотя довольно трудоёмкие, должности всегда на совесть, однако совсем без огонька. Старательно, однако не творчески как-то. Что позволяло никогда не конфликтовать с начальством, а заодно не иметь врагов. Как, впрочем, и друзей.

В профессиональном росте Василий выше четвёртого разряда ни разу не взошёл, но и ниже не спускался, полагая, что как труженик вполне заслуживает официальной средней зарплаты по стране, но не больше и не меньше. Если же больше приходилось огребать, Бураков сразу — в панику. Мол, расценки срежут. И эти опасения довольно часто оправдывались. Но уже — без него. Он к тому моменту уже был на другом участке коммунистического строительства.

И жить бы Васе Буракову одним из неприметнейших героев своего времени, никто бы никогда бы на него внимания не обратил, если бы не его редкостное семейное положение отца-одиночки. Не сильно редкое, но для малого Спиринска достаточно необычное, чтобы время от времени заинтересованно обсуждаться в тех или иных кругах.

А кроме того, родом Бураков был аж из самой Москвы, где и в описываемые времена обретались его родители, солидные да представительные, оба кандидаты каких-то полезных наук. Вася же был у них единственным балованным сынком, в детстве учился по спецшколам для повышенно умных детей, после чего его тем же порядком в университет отдали. Словом, жить бы парню и дальше по намеченному родителями перспективному плану, согласно которому его земной путь ну никак не должен был пересечься с путями никому не интересных спирчан. Да что-то сделалось с парнем на двадцатом году, зауросил вдруг, бросил учёбу, в армию добровольно напросился.

Родители потом до конца своих дней спорили, что за психоз такой с отпрыском приключился, но так к единодушию и не пришли. А сын угодил стеречь завоевания в богом забытый Спиринск и там после службы скоропалительно женился на симпатичной и уже беременной девушке, которая, похоже, шибко мечтала о столь же симпатичной, согласно бытовавшему стандарту, жизни…

В общем, Вася не много лет с молодой женой прожил совместно. То есть ровно столько, сколько требуется для обзаведения двумя дочками-погодками Анкой и Любкой да ещё для того, чтобы перебраться из общаги в старенький, но крепкий пятистенник на три окошка, купленный по случаю у одного отбывавшего на дожитие к детям старичка.

Молодая жена мечтала, что Ваське со дня на день надоест выдрючиваться перед учёными столичными предками и они умчат в лучший на всём доступном белом свете город Земли, где один только штамп о прописке бесценен, как, скажем, шедевр именитого живописца эпохи Возрождения. Терпение громко лопнуло, когда Васька привёз её из роддома второй раз в только что побелённую избу. Она потихоньку копила средства на первоначальное обзаведение в столице — крохи, конечно, но всё ж — а он их все ухнул на эту средневековую лачугу с не менее древней обстановкой и дощатым нужником на задах. Кроме того, желая супругу обрадовать хозяйской жилкой, прикупил двухмесячного поросёнка да дюжину гусят…

Жена была, конечно, глупой, но начитанной — такое случалось в описываемые времена. И она использовала в прощальной записке слова поэта Рубцова Николая: «„Ты птица иного полёта, куда мы с тобой полетим“, кретин»?

Вася тоже начитанным был, правда, об этом только он сам знал, ему Рубцов тоже близок был. Прочитав записку раза четыре, бедняга крепко задумался о превратностях жизни, он даже хотел, как полагается, уйти в длительный запой по случаю семейного кораблекрушения, и можно было надеяться, что общественность Спиринска с глубоким пониманием отнесётся к этому делу. Вася даже пошарил в комоде. Но всё до копейки выгребла его бывшая начитанная половина, недвижимость и детей великодушно оставив ему. Отсутствие денежных средств и остановило мужика. Одалживаться у соседей он не умел и никогда не проявлял наклонности этому учиться.

— Ишь ты, птица! — подумал Бураков вслух и неумело, поскольку лишь недавно стал это нужное для жизни в Спиринске дело всерьёз осваивать, сматерился.

А тут заплакала Любка. Анка через минуту — тоже. Вася ловко перепеленал одну, дал ей соску, а второй — погремушку, и побежал по воду. Поскольку обнаружил отсутствие запаса чистых пелёнок.

Через два месяца беглая мать малолетних детей прислала о себе короткую весть из денежных приполярных краёв. Она ни в чём не раскаивалась и тоски по детям, судя по всему, не испытывала. Она ругала Ваську за надругательство над светлой мечтой, но поэта, известного, помимо прочего, скверным поведением в быту, к своим личным делам больше не приплетала.

«Мне надо здесь хоть как-то обустроиться, поэтому добровольной матпомощи от меня не жди, — писала она, — если тебе невмоготу, отдай девчонок в интернат, я потом их сама заберу. А если хочешь, если ты не мужчина, можешь подавать на алименты».

Василий полагал себя мужчиной каким-никаким, но на алименты всё же подал. Из принципа — не из принципа, а чтобы неразумная бабёнка меньше мучилась, когда поумнеет. И соседи ему сердечно посочувствовали, однако стали с любопытством ждать, что будет, когда Васькина самоотверженность иссякнет.

— Хоть бы самостоятельная попалась да детей жалела, — искренне вздыхали они.

Но прошёл год, другой, а Вася — хоть бы что. Даже будто бы счастлив. С известными оговорками, конечно. Уже выходили года, уже дети становились большими, а он, похоже, ничего не собирался радикально менять в своей личной жизни. Зарабатывал свой средний по стране заработок, одевал девчонок во всё модное, что достать удавалось, а сам ходил зимой и летом в спецовке, которую выдавали в избытке на любом производстве, да ещё до ночи со скотиной и огородом управлялся, хотя побалакать с окрестными старушками тоже всегда минуту-другую находил.