Поэтому она поведала ему эту историю, лежа рядом с ним после занятий любовью на кровати во дворце Бертрана. Она совершила путешествие в прошлое, под ритм и модуляции собственного голоса, а темнота за окном медленно уступала место серому рассвету. Она рассказала ему все — неторопливо соткала печальную повесть того давнего года, — упустив лишь одну ниточку этой старой ткани, единственное, о чем она никогда не рассказывала. Она не принадлежала ей, эта последняя тайна, и Ариана не имела права поведать ее кому бы то ни было даже в порыве доверия, или ради того, чтобы привязать к себе, или по большой необходимости.

В конце, когда она закончила говорить и замолчала, они уже не занимались любовью. Ариане всегда было трудно отдаваться собственным желаниям в настоящем, когда она вспоминала об Аэлис.

Элисса Каувасская была полна самомнения, возможно, не без основания. Она обладала зрелыми формами и приятным голосом вдобавок к длинным ресницам и смеющимся глазам, которые заставляли мужчин чувствовать себя более остроумными, чем обычно. Поскольку ее родной город гордился тем, что в нем родился первый из трубадуров, сам Ансельм, она часто чувствовала, что ей суждено стать жонглеркой и вести кочевую жизнь, странствуя от замка к замку, из города в город. Она считала себя чудесным образом избавленной от скуки и преждевременного старения в той жизни, на которую могла рассчитывать, будучи дочерью ремесленника. Выйти замуж за подмастерье, пережить — если повезет — слишком много родов в течение нескольких слишком коротких лет, из кожи вон лезть, чтобы прокормить семью, залатать протекающую крышу и не дать холодному зимнему ветру проникнуть в щели в стенах…

Такая жизнь не для нее. Уже нет. Она, несомненно, самая известная из женщин-жонглеров, которые бродят по облюбованным музыкантами тропам Арбонны, — за одним досадным исключением. Что касается этого одного исключения, то до недавнего времени Лиссет Везетская, несомненно, пользовалась признанием лишь потому, что ее имя напоминало имя Элиссы! Журдайн рассказывал забавную историю насчет этого примерно год назад, и они вместе смеялись над ней.

Однако последний гастрольный сезон изменил положение или начал его менять. В двух-трех городах и в одном замке в горах неподалеку от Гётцланда интересовались их с Журдайном мнением о прекрасной музыке Алайна Руссетского и о девушке, которая была его новой певицей. А потом, после выступления в доме богатого купца в Сейране, Элиссу спросил один пустоголовый городской префект, как поживают оливы у нее на родине, в Везете. Когда она поняла, какую ошибку сделал этот человек, за кого он ее принял, то пришла в такую ярость, что ей пришлось на время покинуть зал купца, оставив Журдайна одного развлекать гостей в ожидании, пока к ней вернется самообладание.

Не следует, думала Элисса, лежа на очень удобной кровати в ночь летнего солнцестояния, размышлять о подобных вещах или о вызывающем беспокойство успехе Лиссет с песней Алайна в начале вечера — откровенно посредственной вещью, по мнению Элиссы. О чем думал Журдайн, размышляла она, пытаясь подавить вновь охватившую ее ярость, когда представилась эта блестящая возможность? Почему он не поспешил предложить собственную песню Ариане и герцогам, которую спела бы Элисса? Только позже, на реке, во время этих глупых игр, на которых настаивают мужчины, ее собственный трубадур, ее нынешний любовник, вылез вперед — и очень быстро стал мишенью для всеобщих насмешек, когда свалился в воду ниже по течению.

Хотя «нынешний любовник», возможно — всего лишь возможно, — после этой ночи выражение уже неверное. Элисса потянулась по-кошачьи и позволила простыне сползти, совсем открыв ее обнаженное тело. Она повернула голову к окну, где мужчина, рядом с которым она только что лежала после любовных утех, теперь сидел на подоконнике, перебирая струны ее лютни. Ей не слишком нравилось, когда ее любовники покидают постель, не сказав ни слова, как сделал этот, и уж конечно ей не нравилось, когда другие трогают ее лютню… Но для этого мужчины она готова была сделать исключение, столько исключений, сколько будет нужно.

Она взяла с собой лютню, потому что не была вполне уверена, что ему от нее нужно. Когда Маротт, владелец «Льенсенны» подошел к ней в начале этого вечера и шепнул на ухо, что ее с нетерпением будут ждать — это его точные слова — в самой большой из комнат наверху после того, как в третий раз зазвонит колокол храма, Элисса спросила себя, не подходят ли ее путешествия с Журдайном к концу.

Когда она постучалась в дверь комнаты, однако, одетая в белую тунику, с цветком в волосах в честь летнего солнцестояния, мужчина, открывший дверь, улыбнулся и медленно окинул ее оценивающим взглядом, от которого у нее подогнулись колени. Это все же была ночь летнего солнцестояния, и очень поздняя ночь. Ей следовало понять, что не для пения ее пригласили. Но, если честно, она совсем не возражала; в Арбонне перед женщиной страстной и сильной, уверенной в себе, открывалось много способов добиться успеха, и один из них находился в этой комнате.

Один из них, собственно говоря, сидел на подоконнике, смотрел на восточную часть неба, повернувшись к ней спиной, небрежно наигрывая на ее лютне. Он играл очень хорошо, и когда он запел — так тихо, что ей пришлось напрягать слух, словно слова — были предназначены вовсе не ей, — его голос был полон странной печали, хотя сама песня не была печальной.

Это была его собственная песня, и очень старая. Довольно милая мелодия, как однажды весной решительно высказался Журдайн, устав от бесконечных просьб исполнить ее, даже через столько лет, и несмотря на то, что ее предпочли его собственным, более сложным музыкальным произведениям.

Элисса сейчас слушала тихую музыку и слова и была готова совершенно с ним не согласиться и, если надо, — считать эту песню квинтэссенцией всех любовных песен трубадуров. Лежа в одиночестве на широкой кровати, хотя она и не могла пожаловаться на только что минувший час, Элисса чувствовала, что ее мнения не спросят, что оно, собственно говоря, не имеет никакого значения. Мужчина, сидящий на подоконнике, поняла она, возможно, даже забыл, что она здесь.

Это ее тревожило, но не слишком. С другим мужчиной она могла разозлиться и даже в ярости покинуть комнату, но этот отличался от всех других мужчин в мире, здесь таились другие возможности, и Элисса Каувасская была готова действовать в соответствии с его желаниями и лишь надеялась, что окажется достаточно сообразительной и достаточно приятной ему. Раньше ей это всегда удавалось.

Она лежала тихо и слушала, как Бертран де Талаир играет на ее лютне и поет свою собственную песню наступающему рассвету над пустой улицей. Она знала слова; все знали эти слова…

Это действительно почти по-детски простая мелодия, и слова ей под стать, думала Элисса. Журдайн был прав, конечно; по сравнению с теми изысканными мелодиями, которые он заставлял ее бесконечно разучивать, эту мог петь кто угодно, она не требовала долгого ученичества, необходимого жонглерам в Арбонне.

И потому тем более странно, что, слушая ее, Элисса вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Она и вспомнить не могла, когда плакала в последний раз, разве что от гнева и разочарования. Во всем виновато летнее солнцестояние, решила она, и необычайные события этой ночи, не последним из которых стало долго ожидаемое, хотя и без особой надежды, приглашение в эту комнату.