— Какое это имеет значение, незаметно ты пришла или нет? — упрямо спросил он, держась за свой гнев. — Мы ведь в Арбонне. Не так ли? В Тавернеле во время летнего солнцестояния.
Он не мог прочесть выражения ее глаз, так как единственная свеча мигала за ее спиной, но снова увидел нетерпеливое движение ее головы.
— Брось, Блэз, ты умнее. В центре всего этого лежит осторожность. Я здесь не для того, чтобы опозорить кого-либо, и меньше всего — самое себя. Нет такой общественной обязанности перед моим супругом или моим народом, которую я бы недостаточно хорошо исполняла. Я смею заявить об этом, и знаю, что это правда. Я с уважением отношусь к Тьерри и знаю, что он так же уважает меня. Мой долг по отношении к себе совсем иной. То, что происходит по ночам между двумя взрослыми людьми, когда они остаются наедине, не должно никоим образом влиять на положение дел в мире.
— Тогда к чему трудиться? Зачем быть вместе? Твой Двор Любви установил такое правило? — Блэз хотел произнести это с сарказмом, но у него не получилось.
— Конечно, — ответила она. — Мы собираемся вместе, чтобы прославлять дар жизни, данный нам богиней… или богом, если тебе так больше нравится. Иногда лучшее в нашей жизни приходит к нам ночью и уходит утром. С тобой никогда не случалось такого?
Действительно, с ним случалось нечто очень похожее на это, но утро всегда приносило боль, которая оставалась надолго. Он чуть было это не произнес вслух. Воцарилась тишина. В полумраке силуэт Арианы можно было принять за силуэт Люсианны. Блэз мог представить себе, что ее черные волосы такие же на ощупь, и вспомнить легкое прикосновение пальцев, скользящих вдоль…
Но нет. Воспоминания о прошлом вызывают в нем гнев. Эта женщина не сделала ему ничего плохого, насколько ему известно, и, с ее точки зрения, оказывала ему честь своим присутствием. Он сглотнул.
Она сказала:
— Все в порядке. Ты устал. Я не хотела тебя оскорбить. Я уйду.
После Блэз не мог бы сказать, какая последовательность движений приблизила их друг к другу. Когда он обнял ее, то почувствовал, что дрожит; после Розалы он не прикасался ни к одной женщине, а та ночь тоже несла свой груз гнева и угрызений совести как во время нее, так и после. Уже приближая свои губы к губам Арианы, глубоко вдыхая окружающий ее аромат, Блэз готовился сопротивляться соблазнам еще одной искушенной женщины юга. Люсианна, несомненно, научила его хотя бы этому; если он ничему не научился за весну и лето в Портецце, то, значит, он прожил жизнь зря. Блэз был подготовлен, защищен.
Нет, не был. Потому что Люсианна Делонги использовала любовь и любовные объятия в качестве инструментов, оружия в коварных, хитроумно задуманных кампаниях, для получения удовольствий и власти, привязывая к себе беспомощную душу мужчины. А Блэзу в ту ночь в Тавернеле предложили в дар любовные объятия сильной души, не ускользающей, яростной, как ветер, но главным в которой было милосердие и ее собственные потребности, и предложили их честно, ничего не утаивая.
И в движении их переплетенных тел, в их вращении в ту ночь на кровати в городском дворце Бертрана де Талаира Блэз нашел на короткое время в темноте, после того как догорела единственная свеча, облегчение от своей двойной боли, старой и новой. С ним делили то, в чем раньше отказывали. Он предложил ей все, что умел, и даже, ближе к концу, отодвинув подальше иронию, кое-что из того, чему научился в Портецце, все то, что могут делать мужчина и женщина, когда лежат вместе, когда объединяются доверие и страсть. Принимая предложенное им, Ариана де Карензу один раз рассмеялась, задыхаясь, словно от искреннего удивления, и в свою очередь одарила его чем-то таким же редким и роскошным, как дерево, цветущее в ночи без единого листочка, и Блэз, несмотря на всю горечь, наполнявшую его, проявил достаточно мудрости и принял ее дар и дал ей почувствовать свою благодарность.
В конце концов он уснул, держа ее в своих объятиях, вдыхая ее аромат. Он утолил жажду и страсть, вернулся в усталость, будто в сад, пробившись сквозь колючий кустарник истории своей жизни.
Некоторое время спустя он проснулся, потревоженный каким-то звуком на улице. Ариана все еще была с ним, ее голова лежала у него на груди, ее черные волосы накрывали их обоих, словно покрывало. Он поднял руку и погладил их, восхищаясь.
— Ну, — произнесла Ариана, — ну-ну-ну…
Он тихо рассмеялся. Она и хотела его рассмешить. Он покачал головой.
— Это была самая долгая ночь в моей жизни. — Трудно поверить, как много всего произошло самого разного с тех пор, как они приехали в Тавернель после обеда и прошли по многолюдным улицам к «Льенсенне».
— Она закончилась? — шепотом спросила Ариана де Карензу. Ее рука медленно начала двигаться, кончики ногтей едва касались кожи Блэза. — Если песни говорят правду, у нас есть время, пока жаворонок не запоет на рассвете.
Он почувствовал возвращение желания, неотвратимого, как первое рождение волны далеко в море.
— Погоди, — неловко произнес он. — У меня есть вопрос.
— О боже.
— Нет, ничего ужасного или слишком трудного. Просто кое-что насчет Арбонны, насчет людей, которых мы знаем. Я должен был уже давно задать этот вопрос.
Ее рука по-прежнему лежала на его бедре.
— Да?
— Что за вражда существует между Талаиром и Миравалем? Ненависть? — То, что он сказал, было правдой, он это понял сегодня в начале вечера: было нечто неестественное в его нежелании знать о том, с чем он сталкивался все месяцы своего пребывания в Арбонне.
Ариана несколько секунд молчала. Затем вздохнула.
— Это и есть ужасный вопрос, собственно говоря, и трудный вопрос. Ты заставишь меня вернуться к моим воспоминаниям.
— Прости меня. Я…
— Нет, все в порядке. Я все равно думала о них всех. Воспоминания никогда не уходят далеко. Они делают нас такими, какие мы есть. — Она поколебалась. — Ты хотя бы слышал об Аэлис де Барбентайн, которая стала Аэлис де Мираваль?
Он покачал головой.
— Нет, мне очень жаль.
— Младшая дочь Синь де Барбентайн и Гибора. Наследница Арбонны, так как ее сестра Беатриса ушла к богине, а два брата умерли от чумы совсем молодыми. Ее выдали за эна Уртэ де Мираваля, когда ей было семнадцать лет. Моя кузина. — Она заколебалась, но не надолго. — Возлюбленная Бертрана и, мне кажется, единственная настоящая любовь в его жизни.
Снова повисло молчание. И в нем Блэз снова услышал слова Бертрана на темной лестнице в глубине другой ночи, словно человек, сказавший их, находился с ними в одной комнате:
«И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней».
Блэз прочистил горло.
— По-моему, это правда. Он сказал мне кое-что в замке Бауд, что совпадает с… тем, что ты только что говорила.
Ариана приподняла голову и посмотрела на него.
— Наверное, он был в странном настроении, если вообще заговорил об этом.
Блэз кивнул головой.
— Так и было.
— Должно быть, он к тому же тебе доверял, как это ни странно.
— Или знал, что эти слова ни о чем мне не скажут.
— Возможно.
— Ты расскажешь мне эту историю? Пора мне начинать учиться.
Ариана снова вздохнула, чувствуя себя почти загнанной в угол этим совершенно неожиданным вопросом. Ей было в тот год тринадцать лет, она была веселой, умной, сообразительной девочкой, совсем еще ребенком. Ей потом понадобилось много времени, чтобы снова стать веселой, а ребенком она навсегда перестала быть в ту ночь, когда умерла Аэлис.
Теперь она была взрослой женщиной, играла сложные роли на сцене жизни и несла тяжелое бремя, с ними связанное: королева Двора Любви, дочь из одного благородного дома, выданная замуж в другой. По своей природе она не была склонна к риску, не так, как Беатриса или Бертран; она дольше обдумывает все перед тем, как сделать шаг. Она не могла бы придумать план, разработанный ими в отношении сына Гальберта де Гарсенка, и не одобрила его, когда ей о нем рассказали. Но теперь она уже приняла свое решение по поводу этого человека, жесткая оболочка горечи которого так надежно служила ему, подобно латам на поле боя, охраняя душевные раны.
