В этом вся их магия; в этом их грозная сила. Было полезно заставить остальных думать, что они обладают большим; страх перед священниками Риан и их ночными сборищами мог послужить им защитой.
Пока этот страх не перерос в такой глубокий и холодный ужас, что сам стал причиной их гибели. Кажется, Гальберт де Гарсенк в прошлом однажды пересек эту черту, днем или ночью. Его страх перед женщинами Арбонны, его ненависть к Риан и всему, что олицетворяла богиня, стал причиной появления армии в горах среди зимы, которую верховный старейшина Коранноса заразил жаждой убийства. Они уже должны были спуститься с гор, поправила себя Беатриса, с болью в сердце, и холодный, медленный ужас растекся по ее жилам, словно яд в крови.
Она не знала, что делать. Это было самое худшее. Она могла молиться, собрать всех на острове под куполом храма и петь гимны и молитвы весь день и всю ночь, призывая богиню услышать их и защитить. Но Риан невозможно заставить это сделать. Это самый древний, самый основной закон; богиня капризна и неприкосновенна, смерть — часть ее владений: фактически она — одно из ее воплощений. Она мать, она невеста, но она также собирательница мертвых.
Возможно даже, что сама Риан наслала это бедствие как наказание, чтобы очистить от зла их время. Беатриса не знала, какие большие грехи они могли совершить, но она всего лишь служанка богини, а не поверенная божественного провидения. Она считала — и сказала бы, — что в Арбонне нет ничего столь темного или порочного, что заслуживало бы случившегося с коранами из сторожевой башни у Верхнего перевала прошлой осенью или со жрицами храма в Аубри в ту же ночь.
Она сказала бы об этом самой Риан, если бы это что-то изменило. Сова взъерошила перья и вернула верховную жрицу к действительности. Беатриса обдумывала варианты, способы ответных действий. Она помнила, как это делал ее отец, как быстро перебирал вслух возможности перед тем, как решительно выбрать путь. Ей иногда бывало все еще трудно примириться с его смертью, с тем, что теперь это бремя лежит на матери и на ней самой, при слабой помощи со стороны разобщенных сеньоров Арбонны.
Нет наследника. Это всегда представляло собой проблему, и Гибор Четвертый, правитель Барбентайна, не смог назначить наследника из боязни раздробить страну. Он даже пытался заставить Беатрису покинуть остров богини в тот год, когда Аэлис умерла вместе с младенцем в Миравале. Гибор предвидел эту проблему после смерти своей младшей дочери. Он всегда многое предвидел; его недостатком было то, что он старался одновременно добиться слишком многого. Так получилось с браком Аэлис и Уртэ де Мираваля: могущественный герцог, один из самых могущественных в стране, этот выбор невозможно было поставить под сомнение. К тому же Уртэ очень хотел иметь детей, сына или даже дочь, чтобы править Арбонной после смерти Гибора.
Но Аэлис умерла первой, а вместе с ней почти наверняка и ее сын. Никто не мог быть полностью в этом уверен, хотя все знали, что она сказала своему мужу на смертном одре насчет отцовства ребенка и — тем самым положила начало ужасной, пагубной вражде, с тех пор определявшей жизнь в Арбонне. С Уртэ невозможно было даже заговорить об этом. Однажды Беатриса попыталась, в конце того года после смерти Аэлис, и получила самый яростный отпор в своей жизни. Им пришлось бы подвергнуть герцога Миравальского пыткам, чтобы попробовать заставить его заговорить. И он бы не заговорил, они все это понимали: он даже под пытками не сказал бы, что случилось с ребенком.
Даже правитель Гибор не сумел погасить то, чему положила начало Аэлис в ту давнюю ночь в отношениях между Талаиром и Миравалем. Поэтому в поисках выхода он попытался заставить Беатрису перестать быть жрицей, вернуться в Барбентайн, готовиться к замужеству и к тому, чтобы самой родить ребенка.
Именно тогда она дала себя ослепить в том маленьком храме в горах Гётцланда, решилась на шаг, которого не делала многие годы ни одна из жриц, навсегда связав себя с Риан. Она стала верховной жрицей два года спустя и переехала на остров.
Ее отец так до конца ее и не простил. Это всегда причиняло ей боль, потому что она его любила. Не так, как его любила мать, со всей неумирающей страстью души, и даже не так, как ее сестра Аэлис, любовь которой была сложной и требовательной. Беатриса слишком хорошо знала слабости отца и его недостатки, она слишком хорошо его понимала, чтобы так любить: она понимала его гордость и то, как он хотел управлять слишком многим и самыми разными способами, держать в своих руках поводья всего и всех. Конечно, она это понимала: ей тоже мешал этот порок. Она была дочерью Гибора. Но ее призвание служить Риан было искренним, призванием всей жизни, она поняла это еще в юности.
К ее изумлению, мать ее поняла тогда. Синь, прекрасная и блестящая, как драгоценная жемчужина, при свете факелов Барбентайна, понимала очень многое всегда. Душа Беатрисы сегодня ночью болела за нее, когда она представляла себе мать в зимнем замке, когда она только что получила жестокие известия и к ней пришло ужасное, сокрушительное понимание, что она, возможно, станет правительницей Арбонны во времена окончательной гибели страны.
Сова снова заволновалась, это было предостережением. Беатриса обдумывала варианты своих действий. Она могла сама отправиться на север, покинуть остров — то место, где ей могут быть дарованы власть и предвидение, чтобы отдать свои силы смертной женщины, всю доступную ей мудрость матери тем, кто сейчас остался с графиней.
Она им не нужна, поняла Беатриса, остро ощущая свою беспомощность. Она может давать советы во время мира, может собирать сведения у своей сети осведомителей, но что она знает о войне?
Пришло время мужчин, с горечью сказала себе Беатриса. Блестящая ирония. Арбонну хотят уничтожить из-за женщин, потому что богиня пользуется их любовью и преданностью вместе с Коранносом на небесах, потому что ею сейчас правит женщина, из-за символов и музыки Двора Любви, из-за изящества женщин, таких, как Синь и Ариана. И все же теперь, когда все это пришли уничтожить мечом, топором и огнем, когда угроза насилия и сожжения стоит перед взором каждой женщины в Арбонне, стоит ей только закрыть глаза — именно мужчины должны их спасти.
И, несмотря на более чем двадцатилетние усилия ее отца при его жизни, а после усилия ее матери, несмотря на терпение, уловки и даже попытки Гибора наложить строгий запрет, два самых могущественных человека Арбонны по-прежнему ненавидели друг друга с неистовством и самозабвением, которые никогда их не покидали и никогда не покинут и никогда не позволят им действовать сообща даже для того, чтобы спасти себя и свою страну.
Беатриса это знала. И почувствовала отчаяние, чуть не захлестнувшее ее. Вот что всегда было слабостью в самом сердце современной Арбонны, вот почему им грозило уничтожение. Не потому, что ими правила женщина. Не из-за предполагаемой слабости их коранов — это была ложь, явная ложь. Не из-за развращающего влияния трубадуров и их музыки: в их процветающем искусстве не было никакого разврата. Их угрозой, их уродливой раной были Талаир и Мираваль.
Ее сестра Аэлис, подумала Беатриса с застарелой, непримиримой обидой должна ответить за многое.
Наверное, так думать несправедливо; Ее мать твердила ей об этом снова и снова уже много лет. Несправедливо или нет, она так думала, и будет так думать до самой смерти, и умрет, вспоминая Аэлис, смуглую и стройную, чересчур гордую, с ее железной волей и склонностью ничего не прощать.
Бертран тоже этим отличается, подумала Беатриса. Как и Уртэ. А затем ей в голову пришла новая мысль, когда она снова протянула руку, чтобы погладить встревоженную сову: «Как я».
— Ох, Аэлис, — вслух пробормотала она. — Ох, сестра, не начали ли мы все умирать в ту ночь, когда умерла ты, с новорожденным или без него?
Она подумала, что это возможно. От событий расходятся круги, и иногда очень далеко, по темным озерам времени и мира.
Бриссель снова встрепенулась на ее плече, потом вдруг сжала острые когти знакомым ей образом. Это всегда происходило так: без всякого предупреждения она могла ощутить присутствие богини. Затаив дыхание, ощущая знакомое ускоренное биение сердца, Беатриса ждала и получила ответ, который ее успокоил, при помощи картинок в темноте. Они вихрем кружились, обретали форму, словно явились из какого-то первобытного тумана времени еще до сотворения мира.
