Но более всего доказывал любовь Кернока широкий и глубокий рубец, который имела Мели на шее. Это произошло от удара ножом, нанесенного Керноком в пылу ревности. А как силу любви надлежит измерять всегда по степени ревности, то видно, что Мели должна была проводить дни, унизанные золотом и шелком, подле своего милого обожателя.

Она сошла с ним.

Войдя в каюту, Кернок бросился в кресло, и закрыл лицо свое руками, как бы для изгнания какой-либо убийственной мечты.

Он сильно содрогнулся, взглянув на окно, через которое покойный капитан упал в море, как всякому известно.

Мели печально на него смотрела, потом робко к нему приблизилась и, став на колени, взяла его за руку, которую он ей отдал на волю. — Что с вами, Кернок? У вас горит рука. — Ее голос заставил его трепетать, он приподнял голову, горько улыбнулся и, охватив рукой шею юной мулатки, прижал ее к себе; его уста касались щеки ее, как вдруг губы его встретили роковой рубец.

— Ад, проклятие на мне! — вскрикнул он с ожесточением. — Проклятая старуха, адская колдунья, откуда она узнала?

Он устремился к окну подышать воздухом, но как бы отторгнутый невидимой силой, отошел от него с ужасом, и оперся на край своей постели.

Глаза его были красны и горели огнем, его взор, долго неподвижный смежился мало-помалу, и изнемогшие веки закрылись. Сначала он побеждал сон, наконец предался ему...

Тогда Мели, со слезами на глазах, тихо положила голову Кернока на грудь свою, которая тяжело поднималась и опускалась. Он, уступая этому усладительному колебанию, моментально крепко заснул, между тем, она удерживая дыхание и устраняя черные волосы, скрывавшие широкое чело ее любовника, порой дарила легкий поцелуй, то проводила стройный свой пальчик между его густых бровей, которые судорожно сходились даже во время сна.

— Капитан, якорь апанер, — войдя сказал Зели.

Напрасно Мели подавала ему знак молчать, указывая на спящего Кернока. Зели, помня только отданное ему приказание, повторил громче: Якорь апанер!

— Гам! Что там? что это? — сказал Кернок, освобождаясь из юной девы.

— Якорь апанер, — повторил Зели в третий раз, возвысив еще больше голос.

— А кто отдал это приказание, дурачина?

— Вы, капитан.

— Я!

— Вы, капитан, возвратясь на бриг, два часа тому назад, и сие также справедливо, как эта рыбачья лодка поднимает свой тринкет-парус, — сказал Зели с выражением твердого убеждения, указывая в окно на лодку, на которой действительно производился этот маневр.

Кернок взглянул на Мели, которая в подтверждение слов Зели наклонила, улыбаясь, свою прелестную головку.

Тогда он быстро провел рукой по челу своему, и сказал: — Да, да, хорошо, снимайтесь, готовьте все к отплытию, я сейчас выйду. Ветер не уменьшился?

— Нет, капитан, напротив, крепчает.

— Пошел, и торопись!

Голос Кернока не был более свиреп и грозен, но только несколько суров, и Зели, видя, что штиль последовал за бурливостью его капитана, не мог удержаться чтоб не вымолвить одного но...

— Опять ты начинаешь свои нои если? Берегись или я обломаю мой рупор об твою голову! — вскричал Кернок громовым голосом, подходя к Зели.

Последний поспешно ускользнул, заключив, что его капитан не был еще в том кротком расположении духа, чтоб терпеливо выслушивать бесконечные его противоречия.

— Успокойтесь, Кернок, — сказала с робостью Мели. — Как вы теперь себя чувствуете?

— Хорошо, очень хорошо! Слава Богу! Этих двух часов достаточно было, чтоб меня успокоить и изгнать глупые мысли, которые эта проклятая колдунья вбила мне в голову. Однако пора, ветер свежеет, мы сейчас выйдем из гавани. В самом деле, что нам тут делать, когда есть в Ла-Манше трехмачтовые суда, гальоны в Гасконском заливе, и богатые Португальские корабли в Гибралтаре?

— Как! — вы отплываете сегодня, в пятницу?

— Послушай, что я тебе скажу, душа моя. Мне должно было тебя строго наказать за то, что ты умолила меня идти слушать бредни сумасшедшей. Я простил, так не терзай же более своим болтаньем моих ушей, иначе...

— Разве ее предсказания злополучны?

— Ее предсказания! Я им так же верю, как этому... Только такое я и сам могу предсказать старой сычевке. И ты увидишь, ошибусь ли, когда при первом моем пристанище в Пампуле пойду с дюжиной марсовых [389]и отдам ей визит, о котором она не забудет. Пусть гром разразит меня, если останется хотя бы один камень от ее лачуги, и если я не раскрашу ей спину радужными цветами.

— Не говори таким образом женщине двузрячей [390]; сделай милость, не отплывай сегодня, этот час черно-белый водорез вился над бригом, испуская пронзительные крики, это худое предзнаменование, не отплывай!

Сказав слова эти, Мели бросилась к ногам Кернока, который слушал ее сперва довольно терпеливо, но наскучив, он оттолкнул ее от себя так сильно, что Мели ударилась головой об пол.

В ту же минуту, Кернок, угадав по непомерному потрясению корабля, что якорь подался на шпиль, устремился с рупором в руке на палубу.

Едва Кернок явился на палубу, как наступило глубокое безмолвие.

Слышен был только резкий звук свистка шкипера Зели, который, склонившись на шхафут брига, приказывал крепить якорь. Маневр означался различными изменениями тонов свистка.

— Поднимать ли плехт? — закричал он секунду, который передал этот вопрос Керноку.

— Подождать, — сказал сей последний, — и послать людей наверх.

Едва раздался особенный сигнал в свисток, повторенный подшкипером, как пятьдесят два матроса и пять штурманских учеников, составлявших экипаж « Копчика», стояли уже на палубе, выстроенные в две линии, с приподнятыми головами, неподвижными взорами и опущенными руками.

Эти молодцы не имели кроткой и простодушной наружности молодого семинариста, о, нет! Но, судя по их угрюмым лицам, по их сморщенным лбам, заметно было, что страсти, — и какие страсти! — обладали ими, и что эти удалые ребята вели жизнь, увы, слишком бурную.

При том же, это был космополитный экипаж, так сказать, живой перечень почти всех народов в мире: французов, русских, англичан, немцев, испанцев, американцев, египтян, голландцев, словом тут были все, даже китаец, которого Кернок завербовал в Манилье. Однако это общество, столь мало соплеменное, благодаря строгой дисциплине, установленной Керноком, жило между собой в совершенном согласии.

— Делай перекличку, — сказал он секунду, и каждый матрос откликался на свое имя.

Недоставало одного Лекоэ, кормчего, соотечественника Кернока.

— Отметь его к двадцати ударам линька и заключению на неделю в кандалы, — сказал Кернок лейтенанту.

И лейтенант записал в своей памятной книжке: Лекоэ 20 у. л. и нед. в к., с таким же хладнокровием, как купец, выставляющий срок векселю.

Тогда Кернок взошел на вахтенную скамью, положил свой рупор подле себя, и начал в следующих выражениях:

— Ребята, мы отплываем в море. Два месяца мы плесневели здесь, как испорченный плашкоут наши пояса пусты, но крюткамера [391]полна, наши пушки разинули рты, и ожидают только слова. Мы выйдем при свежем норд-весте, пустимся к берегам Гибралтарского пролива, и если Святой Николай и Святая Варвара нам помогут, ей-ей! ребята, мы возвратимся с полными карманами плясать с девушками Сен-Польскими и пить Пампульское вино.

— Ура, ура! — воскликнул экипаж в знак одобрения.

— Поднимай плехт, готовь кливер, ставь грот, — кричал Кернок, отдавая тотчас приказание к отплытию, дабы не охладить ревность своего экипажа.